Site map - Карта сайта

К списку книг

Небольшая Библиотека

Федор Сологуб

МЕЛКИЙ БЕС

Оригинал: Сологуб, Федор, Мелкий бес. М-Л, Academia, 1933 (с предисловием О. Цехновицера).

ЗДЕСЬ: 1/ предисловие О. Цехновицера и 2/ предисловие Джеймса Форсита к репринту 1966 г. 3/ предисловия самого Ф. Сологуба к разныем изданиям книги 4/ Портрет автора

F. Sologub

SHABBY DEMON

Rarity Reprints No. 2

English Introduction by James Forsyth, University of Aberdeen

Russian Introduction by Orest Tsekhnovitser

BRADDA BOOKS LTD Letchworth, Hertfordshire 1966

© 1966 Bradda Books Ltd Printed in Germany

 

INTRODUCTION

Sologub's «Мелкий бес» is one of the most remarkable prose works of the period in Russian literature dominated by the Symbolist movement — roughly the first decade of the twentieth century. Whether the novel belongs within this movement is however a matter of opinion: it has probably more in common with the general "Decadence" of Bryusov and Andreev than with the ideological Symbolism of Bely, Blok and Ivanov. The contrast between «Мелкий бес» and the most remarkable Symbolist novel, Bely's «Петербург».points to a basic difference in outlook. While both authors are concerned more with an "ultimate reality" lying beyond everyday phenomena than they are with the material world, their means of expressing this differ widely. The ostensible subject-matter of Bely's novel is a political assassination during the 1905 Revolution, but this reality only rarely glimmers through the fantastic dream-world which the author creates by means of elaborate verbal effects. Sologub on the other hand maintains contact with a very mundane reality, writing rather soberly and with few stylistic effects (his language has been called 'Parnassian') — his intention is allegorical but his method is essentially that of a realist.

Fedor Kuzmich Sologub (whose real surname was Teternikov) was born in 1863 in Petersburg. His father, a tailor, died when Sologub was young, and his mother had to work as a cook in a Petersburg household. It was through the favour of his mother's employer that he received his education and qualified as a schoolteacher. From the age of nineteen he taught in schools — at first in a small provincial town — and in 1899 he became an Inspector of Elementary Schools in the capital.

Sologub had been writing and publishing since the eighties. «Мелкий бес», written from 1892 to 1902, was published in 1905 and achieved sufficient popularity to permit Sologub to give up his teaching profession and live as a writer. He remained in Russia after 1917, but like many members of the intelligentsia withdrew from participation in public life to live as an "internal émigré". He died in 1927.

None of Sologub's other novels had the success which was enjoyed by «Мелкий бес». Next to it his most interesting work is in his lyrical poems — in fact many consider his poetry more important than his prose. These poems are imbued with Sologub's pessimistic dualistic view of the universe as a realm under the control of "forces of evil," from which the only liberation is death. This is expressed symbolically in such a poem as «Чёртовы качели» The Devil's Swing:

В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
Качает и смеется,

Вперед, назад,
Вперед, назад,

Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.

Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.

Держусь, томлюсь, качаюсь,

Вперед, назад,
Вперед, назад,

Хватаюсь и мотаюсь
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.

Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
"Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!"

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
"Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!"

Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,

Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше … ах!
 

Satanism was in fashion among the Decadents in Russia, being one aspect of the religious reaction against the rationalism and positivism of the preceding half-century, and it provided a convenient symbolism for the expression of Sologub's morbid outlook.

In his preface to the second edition of «Мелкий бес» Sologub wrote: "Of course people like to be liked. They like to see depicted the sublime and noble sides of the human soul. Even in a villain they want to see virtue shining through — "a divine spark" as they used to say long ago. That's why they cannot believe it when they see before them an image which is true, precise, sombre and evil. They want to say: 'It's himself he is writing about'.

"No, my dear contemporaries, it was about you that I wrote my novel of the petty demon and his eery Nedotykomka... About you.

"This novel is a finely made mirror. It took me a long time and much painstaking labour to polish it up. The surface of my mirror is even and without blemish. Repeatedly measured and carefully tested, it hasn't a trace of distortion. In it the hideous and the beautiful are reflected with equal precision."

It is to be noted from this that the "Shabby Demon" of the title is the hero Peredonov himself and not the hallucinatory grey imp Nedotykomka which mocks him. What is the significance of this unpleasant hero? The description of his paranoiac state is in itself absorbing and convincing — his dulled intellect, morbid fears and suspicion of others, his complete isolation from his fellows — and the novel takes its place in a line of remarkable "clinical studies" of madness in Russian literature;. Gogol's «Записки сумасшедшего», Dostoevsky's «Двойник», Garshin's «Красный цветок», Chekhov's «Черный монах» and others. But the "case history" in itself cannot suffice as the raison d'être of the novel.

Peredonov, the schoolmaster who hates children and aims to stunt and degrade them as human beings, can be seen as a sociological phenomenon — the Tsarist government official in pedagogical form who has no higher ideal than to achieve a certain rank in the hierarchy, in this case an inspectorship. This view is put by one Soviet writer thus: Автор воссоздает образ учителя гимназии Передонова, являющегося естественным порождением мещанской среды. Передонов воплощает в себе самые отвратительные черты бюрократа, подхалима, доносчика и мерзавца, способного на любую подлость, дающую возможность выслужиться перед начальством. The most famous specimen of this type in Russian literature is the "man shut up in a case" in Chekhov's story «Человек в Футляре». As a type Chekhov's subhuman pedagogue, symbol of Russian life in the 1880's, could scarcely be surpassed. Sologub's aim, however, goes beyond the sociological into the metaphysical.

In Peredonov Sologub presents a metaphysical anti-hero, the embodiment of every mean and malicious feature of human character. This symbol of wickedness appears, however, not as a towering Satanic or even Mephistophelian figure, but is reduced to size — an unromantic мерзавец of merely human proportions. Unlike the romanticised fallen angels and demonic tempters of earlier literature, Peredonov has no important cosmic aim: his role is to egg on ordinary, rather mean mortals to carry out everyday acts of nastiness and vandalism. The occasional access of spite leading to an act of gratuitous viciousness is the only driving force left in this "walking corpse," And yet Sologub, in his sole and rather unconvincing attempt to enlist some sympathy for his hero, is at pains to point out in Chapter XXV that even Peredonov "like all people," "in accordance with the universal law of all conscious life," aspires blindly towards truth.

The foil (or complement?) to the sordid story of Peredonov's matrimonial haggling is the erotic affair between Luydmilla and the schoolboy Sasha. Here Sologub obviously cannot reconcile the physical beauty of young people and the stirring of their sexual feelings, with his pessimistic religious view, and is led to present a piquant mixture of "innocence" and "perversion." He contrasts the "innocent" world of children with the depraved world of adults and shows the process of corruption already at work in his adolescents.

Peredonov's physical and spiritual home is a small town far from the capital city (of which the inhabitants speak with awed respect). This is the typical anonymous Russian provincial town which provides the background to other studies of human пошлость in Russian literature — particularly Gogol's «Ревизор» and "Мертвые души" and many of Chekhov's stories. The most striking evocation of this town and its oppressive atmosphere of boredom, idleness and philistinism comes at the beginning of Chapter IX. Using his favourite technique of expressionist description, highly reminiscent of "Мертвые души," Sologub creates a powerful image of a literally God-forsaken hole (отчуждение с неба) and its presiding spirit Peredonov. Clearly Sologub wishes the reader to take this locale in a wider sense as typical of the human environment in any land and of the horror of human imprisonment in "this world" which he expresses in another poem:

Мы — плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
 

Если сердце преданиям верно,
Утешался лаем, мы лаем.
Что в зверинце зловонно и скверно,

Мы забыли давно, мы не знаем.
К повторениям сердце привычно, —
Однозвучно и скучно кукуем.
Все в зверинце безлично, обычно,
Мы о воле давно не тоскуем.
 

Мы — плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем.
 

Lo Gatto describes the hero of Sologub's first novel «Тяжелые сны» as "an idealist who desires to preserve his ideals in a world of vulgarity and stupidity," and this may be taken as a summing-up of the contradictions and complexes in Sologub's own character which manifest themselves in «Мелкий бес».

Aberdeen, 1965

James Forsyth

5

ПРЕДИСЛОВИЕ

«... И по происхождению и по работе я — член трудового народа; сын портного и прачки, я 25 лет был учителем гор[одского] уч[илища], написал 20 том[ов] художественных произведений и имею не меньшее количество вещей, не вошедших в собрание сочинений... Я не имею намерения заниматься политикою, т. к. считаю это слишком ответственным и сложным делом, — я никогда не состоял ни в какой партии» — писал Федор Сологуб В. И. Ленину в мае 1921 года.*)

Сологуб в это время ходатайствовал перед советским правительством о выезде за границу и, не получая разрешения, в ряде писем обратился за содействием к Ленину. Надо было доказать свою политическую безвредность, и отсюда — ссылки на «пролетарское происхождение» и на аполитичность. Но у советского правительства были основания не верить в искренность заявления этого виднейшего представителя русского символизма. В годы империалистической бойни Сологуб был ярым барабанщиком шовинистического лагеря буржуазно-дворянской

6

литературы, писал патриотические стихи и статьи, сотрудничал в нововременском «Лукоморье» и «Биржевке», мечтал о кресте на Айя-Софии и ратовал за победоносный разгром «тевтонов». В последующем он выразил согласие на приглашение Леонида Андреева участвовать в протопоповской «Русской воле», газете, созданной крупными торгово-промышленными предпринимателями, спекулирующими на войне, и направляемой охранкой. С Февральской революции Сологуб не сменил своего патриотизма и не оставил своих империалистических чаяний. Он призывал российское воинство сражаться до победоносного конца, а когда наступили великие дни Октября, то в своих статейках начал бороться со «случайными захватчиками власти», плакал о «несчастной России, грязью измазанной», и заявил, что «революция наша является только обезьяной Великой французской революции». «Россия наша гибнет жалко и бесславно, и вокруг нас «гарь и гик обезьяний» — по скорбному слову Ремизова». Славный, испытанный в боях русский пролетариат Сологуб характеризовал следующим набором эпитетов, которые своей исключительной злобностью и ненавистью показывают, что он, буржуазный певец «чистой красоты», потерял всякую уравновешенность и чувство меры. «И кого только здесь нет, в этом примазавшемся к революции сброде!—писал Сологуб б статье «Государственное младенчество».* — И обманутые фанатики, и хитроумные германские агенты, и мечтательные мальчишки, и хулиганы, и люди с уголовным прошлым, и выбитые из колеи искатели приключений, и холодные карьеристы всех разборов, и расчетливые любители крупной наживы, и мелкие негодяи, воспользовавшиеся случаем стянуть и на свою долю кое- что,

7

и перекинувшиеся в большевизм городовые и жандармы, и самые обыкновенные, вульгарные трусы, и не менее обыкновенные люди с низменною натурою, ухитряющиеся изо всего выжать сок гнусной мерзости, и многие другие, — всех не перечтешь». И не успев, подобно своим собратьям по «Лукоморью» и «Русской воле» — Андрееву, Куприну, Бунину и другим, вовремя эмигрировать за пределы Советской России, Сологуб стал забрасывать советское правительство своими ходатайствами о выезде за границу. Но не было веры у правительства в эту подчеркиваемую Сологубом его аполитичность, и получил он отказ в ответ на свои ходатайства. Тогда стал поэт декларировать свою отчужденность происходящим событиям, свое служение лишь светозарному Аполлону.

Какое б ни было правительство
И что б ни говорил закон,
Твое мы ведаем властительство,
О светозарный Аполлон!*

Поэт должен чураться «суеты» революционных дней. Он, служитель чистого искусства, не должен изменять своей лире.

Поэт, ты должен быть бесстрастным,
Как вечно справедливый бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.

Воспой какую хочешь долю,
Но будь ко всем равно суров.

8

Одну любовь тебе позволю,
Любовь к сплетенью верных слов.

................................................
Все ясно только в мире слова,
Вся в слове истина дана,
Все остальное — бред земного,
Бесследно тающего сна.*

Но это служение Аполлону в бурные годы революции было иллюзией. Октябрь врывался в интимную (не предназначавшуюся для печати) поэзию Сологуба, и тогда бесстрастие сменялось злобной ненавистью, неприятием и отвращением к новому дню и новым людям.

Муза, как ты истомилась
Созерцаньем диких рож!
Как покорно приучилась
Ждать в приемных у вельмож!

Утешаешься куреньем,
Шутишь шутки, сердце сжав,
Запасись еще терпеньем, —
Всякий путь для музы прав, —**

записывает Сологуб в 1920 году, находясь, согласно его приписке, в Совдеп'е.

Надо запастись терпеньем, сжав свое сердце, ибо в глубине у Сологуба таится вера в неизбежность гибели большевизма, в возврат старого самодержавного строя.

Но будет день, — колокола,
Сливаясь в радостном трезвоне,

9

Нам возвестят: Русь ожила
Опять в блистающей короне.*
 

Здесь вопреки своему заверенью, что «политика — слишком ответственное и сложное дело», Сологуб сбрасывает с себя маску аполитичности и выявляет сполна свое подлинное лицо монархиста. Эти свои интимные надежды на воскресение Руси в блистающей короне он, «сын портного и прачки», подкрепляет соответствующей аргументацией: «Я не принадлежал никогда к классу господствовавших в России и не имею никакой личной причины сожалеть о конце старого строя жизни. Но я в этот конец не верю. Не потому, что мне нравится то, что было, а просто потому, что в новинах наших старина слышится мне наша. Я поверил бы в издыхание старого мира, если бы изменилась не только форма правления, но и форма мироощущения, не только строй внешней жизни, но и строй души. А этого как раз и нет нигде и ни в ком». ** Сологуб не понимал, что здесь осталось неизменным не мироощущение трудящихся масс, а его самого, завершившего путь в промежутке между революцией 1905 и 1917 года, путь от либерализма мелкобуржуазной интеллигенции к империалистической буржуазии. Этот путь Сологуба в реакцию не случаен. Он вытек из самых основ его миросозерцания, и · зачатки этой реакционности мы сможем увидеть в его примечательном романе, одном из выдающихся классических произведений русской литературы, романе «Мелкий бес», начатом им еще в 1892 году. За Десять лет до замысла этого романа в «Неделе» появились первые стихи Сологуба — Федора Кузьмича Тетерникова.

10

Это были тяжелые темные годы русской общественной жизни. Это были годы, когда царизм беспощадно подавлял малейшие ростки революционного движения, когда миллионы трудящихся масс еще не поднимались на борьбу, когда только небольшой передовой авангард рабочего класса начинал ставить свою революционную партию и когда идеи научного социализма-марксизма впервые начали завоевывать сочувствие и признание еще в небольшом кругу революционной демократии.

Неудача первых шагов революционной борьбы, мрак реакции сеяли отчаяние, тоску, рождали в русской интеллигенции настроение бессилия, создали тяжелую атмосферу 80-х годов. После разгрома царизмом народовольчества, после виселиц, на которых погибли лучшие представители тогдашнего революционно о движения, мелкобуржуазную интеллигенцию охватили испуг и отчаяние. Ей казалось, что самодержавие есть сила, которую не пересилить, и что незачем бороться с монархией. И она отошла от революционной борьбы. Поколение народников, великих революционеров, сменилось поколением легальных народников, революционная агитация сменилась проповедью малых дел, оппортунизмом и приспособленчеством в политике, в жизни и в литературе.

Российский обыватель прозябал в покорнических и верноподданнических чувствах к самодержцу Александру III и в последующем к его сыну Николаю II. Но к этому времени относится и начало роста революционного движения рабочего класса. Этот подъем не потерпел поражения, не был разгромлен. Он рос и ширился, и могучие его силы впервые вырвались на поверхность в рабочих стачках 90-х годов. К этому времени уже сложился, вырос, окреп рабочий класс, и пролетариат

11

становится гегемоном в революционной борьбе. Революционная борьба из дела отдельных энтузиастов превращается в огромное, полное силы и могущества движение масс. Социально-политическая атмосфера стала очищаться и завершилась революционными боями 1905 года — прелюдией к Октябрю.

Сологуб на себе испытал всю тяжесть, всю тупость и ограниченность российской жизни 80-х годов. Это время положило неизгладимый отпечаток на все его сознание.

В скитаниях ненужных,
В страданиях недужных,
На скудной почве зол,
Вне светлых впечатлений
Безрадостный мой гений
Томительно расцвел.
 

И эту жизнь, раскрывшуюся перед Сологубом, он запечатлел в своем «Мелком бесе». Его работа над романом продолжалась десять лет. Он заканчивает его в 1902 году, но это примечательное произведение, благодаря недооценке его и непониманию со стороны издателей и критиков, увидело в полном виде свет лишь в 1907 году, уже во вторую полосу русской реакции, наступившую после поражения революционной борьбы 1905 года.

Как отмечал Сологуб в предисловии ко второму изданию романа, работа над произведением была столь продолжительной лишь потому, что он стремился случайное, подмеченное на очень точных наблюдениях («я имел для моего романа достаточно «натуры» вокруг себя»), возвести к необходимому.

Какова же та Россия, каковы ее обитатели, которых запечатлел Сологуб в своем «зеркале, сделанном искусно»? Прав ли Сологуб, когда говорит: «ровна поверхность

12

моего зеркала и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны. Уродливое и прекрасное отражается в нем одинаково точно».

В одной из своих статей, написанной уже после свержения самодержавия, Сологуб писал: «Если бы стены наших домов вдруг стали прозрачны, как стекло, мы с ужасом увидели бы, как много злого и страшного совершается в недрах самых на вид счастливых семейств.*

В романе «Мелкий бес» становятся прозрачны дома российских обывателей и пред нами вскрывается все то злое, зловонное и страшное, что свершается внутри их.

Мрачны обитатели и безнадежно мрачны города и природа российская. Дома имеют сердитый и злой вид. Высокая крыша прокуророва дома хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле... Ворота, громадные и тяжелые, выше самого дома, как бы приспособленные для отражения вражьих нападений, постоянно были на запоре. За ними гремела цепь и густым басом лаяла собака на каждого прохожего.

Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадежно обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь.

Люди идут медленно, словно ничто и ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту.

Жизнерадостны только дети, — но уже и на них налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище,

13

угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.

Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле, шел Передонов и томился неясными страхами, — и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, — потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.

Таков герой этого романа, чье имя стало нарицательным для выражения тупости, злобности и мертвенности русского обывателя. Таков герой романа, созданного в эпоху начала Untergang'a, заката буржуазии, в эпоху начала пролетарских революций.

Буржуазия вошла в литературу со своими героями, полными романтической силы и уверенности в грядущий день, полными жажды знания и веры в творческую силу человека. И если ко времени начала ее пути встает перед нами образ Фауста, то на закате перед нами — Передонов. И если Чайльд Гарольд и Жюльен Сорель окрашивали романтическим преклонением своих прекрасных возлюбленных, то Передонов плюнет ей, чье тело в блошиных укусах, в лицо. Он не набросит на себя плаща романтической отчужденности, а наденет шапку с дворянской кокардой и будет пачкать и рвать в своей квартире обои на зло хозяйке, украдет у своей кухарки фунт изюма, съест его втихомолку, а потом обвинит кухарку в краже и высчитает у нее из жалования. Он прожорлив, похотлив, хитер, и его смущает не дух отрицания — Мефистофель, а серая вонючая Недотыкомка — жалкий, ничтожный, серенький бес провинциальной дрянности и пошлости. И недаром современник Сологуба, критик А. Измайлов, говорил: «Если бы существовали бесы и были прикомандированы в определенном

14

числе к разным местам и разным людям, то того, который определен к нашей провинции, удивительно постиг Сологуб».

Так эволюционировал вместе с образом героя и образ его лукавого и мудрого искусителя, превратившегося в течение одного столетия из великого сатаны в мелкого беса. В образе Недотыкомки сам собой разрешился вопрос, поставленный Лермонтовым в «Сказке для детей».

То был ли сам великий Сатана
Иль мелкий бес из самых нечиновных...
Не знаю. — Если б им была дана
Земная форма, по рогам и платью
Я мог бы сволочь различить со знатью.
 

Он был Сатаной для Лермонтова и стал вонючей Недотыкомкой для Сологуба.

Чувства Передонова были тупы и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Все доходящее до его восприятия претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. Неряхи были для него понятнее.

Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.

И он полон страха. Он, создавший в своем сознании мечту об инспекторском месте, боится доноса.

«Донесут — и крышка инспекторскому месту.

А донести есть о чем. Мало ли что? Скажут, что я Писарева читал,—и ау!»

15

И вдруг при гостях Передонов в своей собственной квартирке замечает на полочке несколько переплетенных книг: тонкие — Писарева, и потолще — «Отечественные записки». Передонов побледнел и сказал:

«Книги-то эти надо спрятать, а то донесут».

И эти «строжайше запрещенные книги» он стал запихивать в печь.

Передонов робеет, встречая на улице жандармского штаб-офицера.

А когда офицер встречается дважды, Передонов встревоженно думает: «Что это он все попадается, все следит за мной. И городовых везде наставил». А однажды подошел к нему и шепотом сказал: «Вы послеживайте за Адаменко. Она переписывается с социалистами, да она и сама такая».

И не только при встрече с жандармами рождается страх у Передонова. В этом темном и вечно враждебном городе все люди встречались злые, насмешливые. Все смешивалось в общем недоброжелательстве к Передонову: собаки хохотали над ним, люди облаивали его, а баран тупо стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.

Боясь доноса, ходит Передонов в церковь и в церкви осведомляет инспектора народных училищ: «У нас учительница одна в красной рубашке ходит».

Весь мир окружен страхами. Донос может проистечь от любого, из-за любой мелочи, и тогда — крушение. И когда думает Передонов справить новоселье, он ходит по комнатам и посматривает: все ли в порядке, нет ли где чего такого, о чем могут донести.

«Что ж, кажется, все хорошо, — думает он, — запрещенных книжек не видно, лампадки теплятся, царские портреты висят на стене, на почетном месте».

Вдруг Мицкевич со стороны подмигнул Передонову.

16

«Подведет», — испуганно подумал Передонов, быстро снял портрет и потащил его в отхожее место, чтобы заменить им Пушкина, а Пушкина повесить сюда.

«Все-таки Пушкин — придворный человек», — думал он, вешая его на стену в столовой.

В страхе от доноса он сам начинает опережать врагов своих. Каждый день Передонов составлял по доносу на недоброжелателей и сослуживцев, которые, казалось ему, метили на его место. После обеда он запирался в спальне, дверь загромождал вещами, старательно заграждался крестами и чураньем и садился писать доносы не только на людей, но даже на карты. Карточные фигуры казались ему соглядатаями. И он резал их, казнил.

Грушина рассказывает Передонову историю о любовнице некоего высокопоставленного лица, как она ехала по улице и встретила своего покровителя.

«— Она ему и кричит: здравствуй, Жанчик! Это на улице-то!

— А вот я на вас донесу, — разве можно про таких знатных лиц такие глупости болтать?»

Передонов не выделяется из общего пейзажа своего города. Грязные улицы, пасмурное небо, жалкие домишки, оборванные, вялые дети, — ото всего веяло тоскою, одичалостью, неизбывною печалью.

«Это — нехороший город, — думал Передонов, — и люди здесь злые, скверные; поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низенько, а все школьники будут бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете».

И рождается и охватывает сызнова мечта об инспекторском месте.

«— Господин инспектор второго района Рубанской губернии, — бормотал он себе под нос,— его высокородие,

17

статский советник Передонов. Вот как! Знай наших! Его превосходительство, господин директор народных училищ Рубанской губернии, действительный статский советник Передонов. Шапки долой! В отставку подавайте! Вон! Я вас подтяну!»

Инспекторское место становится окрыляющей, зовущей вперед мечтой у этого маленького, злобного российского мещанина.

Он насквозь полон пакостности, хамства: «Мы всегда, когда едим, пакостим стены», — признается Передонов.

«— Каких лепех насажали! — с восторгом восклицал его друг Володин, и Передонов совместно с гостями плевали на обои, обливали их пивом, пускали в стены и потолок бумажные стрелы, запачканные на концах маслом, лепили на потолок чертей из жеваного хлеба. Потом придумали рвать полоски из обоев на азарт: кто длиннее вытянет. На этой игре гости Преполовенские еще выиграли рубля полтора».

Передонов весь свой мир разделил сословно: гимназистам не из дворян говорил он иногда «ты», дворянам же всегда «вы». Он узнавал в канцелярии, кто какого сословия, и его память цепко держалась за эти различия.

«С мужицкими детьми так нельзя, как с дворянскими, — изрекает Передонов. — Их стягать надо».

И весь этот мир, запечатленный Сологубом, кажется дьяволовым наваждением. Он создал жуткую картину всех страхов своего времени и являлся le faiseur du diable, — не изобразителем дьявола, а создателем его. И не зря всем действованиям героев романа сопутствуют пляски: пляшет Дарья, Лариса, Валерия — «ведьмы с Лысой горы позавидовали бы такому хороводу», пляшет Недотыкомка: «истомила зыбкою пляской». И люди напялили на себя чортовы маски. Сологуба тошнит от

18

«гнилых зубов, зеленых лиц, слюнявых улыбок, впалых грудей». Он всюду видит «красные, потные, скуластые лица, черные клоки волос, которые мотаются над плоскими и наморщенными лбами».

«— Ведь ты же — свинья! — радостно кричит, обращаясь к Передонову, Рутилов.

Передонов в ужасе хватился за нос.

— Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя, — бормотал он».

И в страхе перед бесовским наваждением этого мира обращается Передонов к заклятью: «Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки, веди-таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перечур-расчур».

Таков этот герой заката русского дворянства и смолоду дряхлой его исторической спутницы — буржуазии. Такова та жизнь, которая окружала Сологуба и которую запечатлел он в своем искусно сделанном зеркале. Это мир дьяволов, как формулирует Сологуб в заглавии своей статьи, написанной в 1907 году («Человек человеку дьявол»). «Кто они люди? — спрашивает Сологуб.— Кривляются, орут. Ну вас к чорту!

Да они от чорта и есть. Их чортом не испугаешь. Разве вы не видите, какие они плоские и серые? Все черти — плоские и серые.

Все люди — неужели все? — плоски и серы. Люди — черти.

Неужели и вправду черти?

Да, насколько они — не — Я.

Дьявольскую злобу питают они друг к другу. Они придумывают один о другом страшные, тяжелые, черные слова, которые прожигают душу до дыр. Они куют цепи, тяжкие, как свинец смерти, и липкие, как мерзкая паутина злого паука. Они берут в свои руки того, кто случайно слаб, и бьют его, долго и беспощадно, и тешатся

19

криками, слезами, стонами избиваемого. Подойдут, усмехнутся, — и плюнут в глаза. В глаза привязанного к столбу. Повалят на землю и ногами, обутыми в тяжелые сапоги, пляшут на груди поверженного, пока не сломаются ребра. Девушку поймают на площади, оголят, нагайками бьют, живот разорвут, до смерти замучат. Загонят людей в дом — и сожгут. И пляшут вокруг пожарища, внимая дикому вою сожигаемых.

Так представлял себе человека Сологуб. И не зря свою статью он завершает: «Нет Дьявола злейшего, чем этот, который прикрыл свое дьявольское безличие человеческою харею, личиной разъединения и соблазна». И эту мысль Сологуб повторяет в ряде своих стихов, повторяет в продолжение всей своей жизни.

Вот подумай, и пойми:
В мире ты живешь с людьми, —
Словно в лесе, в темном лесе,
Где написан бес на бесе, —
Зверь с такими же зверьми.

Вот и дом тебе построен,
Он уютен и спокоен,
И живешь ты в нем с людьми,
Но таятся за дверьми
Хари, годные для боен.

Человек иль злобный бес
В душу, как в карман, залез,
Наплевал там и нагадил,
Все испортил, все разладил
И, хихикая, исчез.

Смрадно скучившись у двери,
Над тобой хохочут звери:

20

— Дождался, дурак, чудес?
Эти чище, чем с небес,
И даются всем по вере.

Дурачок, ты всем нам верь, —
Шепчет самый гнусный зверь. —
Хоть блевотину на блюде
Поднесут с поклоном люди,
Ешь, и зубы им не щерь. *
 

В другом, также неопубликованном произведении Сологуб говорит о той же ненависти к людям.

В людях столько зла, что часто сатаненок
Вдруг заплачет, как обиженный ребенок.
 

И далее поэт признается, что

Не милы им (сатанятам— О. Ц.) люди так же, как и мне.
Им со мной побыть приятно в тишине.**
 

И представляя мир как дьяволово наваждение, Сологуб отрекается от этого мира, предавая человека проклятью. И глубоко реакционна с этой стороны позиция Сологуба. Ведь не только пред ним открылось подлинное лицо русского обывателя эпохи самодержавия. Еще Гоголь говорил, что «на Руси есть изрядная коллекция таких рож, что невтерпеж мне глядеть на них». Об этом же говорил и великий сатирик, разоблачавший русское самодержавие и его бюрократию, Салтыков-Щедрин. Но Щедрин не отталкивался от жизни, не отталкивался от человека. «Бедна эта страна, — говорил Салтыков про трудовую Россию, — ее надо любить». И он, полный

21

этой любви, боролся с тем, что разъедало ее, с тем, что коверкало человеческую личность, ввергало её в болота Пошехони. Салтыков был полон призыва к человеку осознать всю глубину своего падения, дабы сбросить с себя принижающее ярмо. «Оттого все эти мерзости, — говорил он, — что вы сами, скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец — подлец и есть, что его и подлецом называть надо, так не смел бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать».

У реакционного буржуа этой любви нет. Он знает эту жизнь, но не видит средств бороться с ней. И эстет Сологуб отвертывается от жизни, осознавая свое бессилие.

В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: «помоги!»

Что я могу?

Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал.

Как помогу?
 

У Сологуба нет социальных перспектив, нет веры в завтрашний день. А ведь Салтыков отталкивался от российской действительности именно благодаря своей вере в грядущее. «Бывали минуты, — признается Щедрин, — когда пошехонская страна приводила меня в недоумение, но такой минуты, когда бы сердце перестало болеть о ней, решительно не запомню». Эта боль у Салтыкова шла рядом с ненавистью и презрением к тем, кто мирился и уживался с этой жизнью. И как верно отметил эту черту в Салтыкове другой писатель, выросший на той же самой почве, что и Сологуб — восьмидесятничестве — Чехов. В письме к поэту Плещееву по поводу смерти Щедрина Чехов писал: «Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной

22

дух, который живет в мелком, измошенничавшемся русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, но открыто презирать умел только Салтыков».

Но если можно признать, что открыто презирать умел не только Салтыков, но и сам Чехов, то этого нельзя сказать про Сологуба. Он знал мерзость русской жизни уездного Сковородожа, он ощущал тот сволочной дух, который живет в мелком измошенничавшемся его обитателе, он воплотил его в образе Передонова, но не сумел поднять свой голос в целях революционного обличительства. Не имея любви к человеку, он Передоновым заслонил весь мир и отверг его вне надежды на будущее. Как характерен с этой стороны афоризм Сологуба: «Людей на земле слишком много; давно пора истребить лишнюю сволочь».* Здесь нет того понимания, какое было свойственно Салтыкову и Чехову — о классовой принадлежности той «сволочи», которую следует истребить.

Подлинно безнадежен мир в представлении Сологуба. Природа у него столь же мрачна, как и люди. Πередонов чувствовал отражение своей тоски, своего страха именно в природе. Вся природа кажется Передонову проникнутой мелкими человеческими чувствами. Он был слеп и жалок, признается Сологуб, как многие из нас. И та природа, в которой так недавно русский писатель помещик-дворянин, как Толстой и Тургенев, искал отдохновения от сомнений душевных, Сологубом наделяется мелкими чувствами своих героев. Вот едет Передонов венчаться, а небо нахмурилось. Ветер дул навстречу и вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать тени, — всю себе забрали, зато поднималась пыль длинною полупрозрачно-серою

23

змеею. Солнце чего-то спряталось за тучи — подсматривая, что ли?

Дождь, мелкий, быстрый, продолжительный, болтал что-то навязчиво и скоро, захлебываясь, — невнятные, скучные и тоскливые речи.

И это отталкивание от природы весьма характерно для человека, воспринимающего мир сквозь безрадостную опустошенность своих глаз. Разве в противоположность Сологубу не создает другой писатель, познавший то же российское болото — Горький, гимн в честь природы, которая его, пролетарского писателя, звала к выходу из мрачных подвалов окуровской Руси, куда загнал человека капитал. Если все творчество Горького пронизано, освещено любовью к человеку, то в противоположность, как видели мы, Сологуб полон ненависти и презрения к нему, полон безверия. Здесь в этой разнице сполна сказалось отличие в классовой природе писателей. Буржуазное сознание было омертвлено пессимизмом и безверием, сознание пролетарского писателя было полно веры в светлое будущее.

В поисках виновника того тупика, куда загнало человека самодержавие, русский писатель того времени зачастую винил не тот класс, к которому он сам принадлежал, а переносил тяжесть вины на человека вообще и вместо протеста и революционной борьбы он бежал из России. «Не житье на Руси людям прекрасным. Одни только свиньи там живут», — писал Гоголь к Вильегорской, и пред ним стоял лишь один вопрос: «Как бы бежать из России».

И эти слова были повторены другим писателем-дворянином, Тургеневым: «Почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувство смущения, негодования, отвращения, наконец. Долго колебаться я не мог. Надо было либо покориться и смиренно побрести общею

24

колеей по избитой дороге, либо отвернуться разом, оттолкнуть от себя «всех и вся», даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я так и сделал». И Тургенев оттолкнулся от «всех и вся» и, замкнувшись в парижской квартире Виардо, создал «прекрасную сказку» о русском мужичке.

Любовь к человеку Льва Толстого, отвернувшегося от сильной, протестующей личности в сторону тихонького, добренького, смирненького, бесстрастного и бесполого человека, отвернувшегося, ибо видел Толстой в человеке жертву и виновника ужасного общественного строя и не имел веры в возможность преображения жизни путем революции на иной социальной основе, — от этой любви, как правильно отметил А. В. Луначарский, страшнее всякой ненависти.

В противоположность этим писателям Горький принял человека, вознеся его над самодурством окуровским и возвелича его до Человека с большой буквы. Его вера в человека была революционной верой пролетариата в возможность путем классовой борьбы изменить обличив жизни и моральную сущность человека.

Сологуб, познавший окуровскую Русь и ее обитателей, как говорили мы, эстетически, отвернулся и от жизни и от человека, отвернулся, поджав губы в брезгливости. Каково же то положительное миропонимание, которое противопоставил Сологуб фактам жизни? Его философия показательна именно для того класса, который шел, толкаемый логикой событий, к своей гибели, свершившейся в Октябре. Сологуб тонко ощущал эту неизбежную гибель еще на заре своего творчества, и не зря тема смерти — ведущая тема во всем его творчестве. Если еще в XVII столетии, во времена молодости буржуазии и ее неомраченной веры в будущее, крупнейший буржуазный материалист и атеист Спиноза

25

говорил, что «сознательный человек ни о чем не думает меньше, чем о смерти», то Сологуб, этот декадент, представитель буржуазии эпохи заката, ни о чем не может думать, минуя тему смерти. Еще в одном из ранних его рассказов («Жало смерти») мальчик Ваня убеждает своего товарища, тоже мальчугана лет двенадцати, покончить с собой. «Ничего не страшно, — говорит он. — А что и жить ? Подло жить здесь, на этой проклятой земле. Человек человеку — волк. А там — все по-другому». И эта мысль, вложенная в уста ребенка, становится ведущей темой всего творчества Сологуба. Смерть выдвигается как единственный положительный фактор жизни.

Я напрасно ожидаю

Божества,

В бедной жизни я не знаю

Торжества.

И безмолвный, и печальный

Поутру,

Друг мой тайный, друг мой дальний,

Я умру.

Рядом с темой смерти идет эротическая тема, что опять-таки характерно для декадентской философии, идет тема искусственно созданного в воображении «поэта» мира. Мрачной, бессмысленной жизни Сологуб противопоставляет жизнь эстетическую, осмысленную культом тела и красоты. Вопрос о людских страданиях он покрывает идеей вымышленного· мира, создает «творимую легенду». И Сологуб прячется от мещанской жизни, от ее нелепости и бессмысленности за стенами «мира красоты», пронизанного парфюмерными запахами Духов — «парижской Герленова, Pao-Rosa, сиреньки и цикламена от Пивера». Этим он разрешает все сомнения,

26

отбрасывает людские страдания, злобу, тупость, ненависть. Спасение — в мире мечты, и думает Сологуб, что здесь кроется возможность не только личного спасения, но и социального. И с поражающей наивностью в одной из своих статей бросает призыв к работницам притти в восторг от танцев Дункан: «Милые, бедные работницы, с серпом или с иглою в утомленных руках, придите взглянуть на вашу сестру, на эту пляшущую, на эту пляской трудящуюся Альдонсу, — придите и научитесь, какие возможности красоты и восторга носите вы в ваших телах. Поймите, как прекрасна, как благоуханна преображенная в дерзком подвиге нестыдливо обнаженная милая плоть, прекрасное тело Дульцинеи».

И столь же наивна та положительная «философия», которая противопоставляется в «Мелком бесе» передоновщине. Весь эротический эпизод с Людмилой немощен в своей эстетической замкнутости и разоблачает целиком всю гнилостность разложения буржуазного сознания. Сологуб сам осознает, что этот «мир мечты» не спасет и что единственно реальным исходом из тупика является лишь смерть. Последняя воспринимается уже без отчаяния и протеста, свойственного классам, утверждавшим себя в жизни, а опустив руки с пониманием в глубине сознания неизбежности своей гибели, как представителя умирающего класса.

Мы устали преследовать цели,
На работу затрачивать силы,—

Мы созрели
Для могилы.

Отдадимся могиле без спора,
Как малютки — своей колыбели,

Мы истлеем в ней скоро,
И без цели...

27

Однажды задумался Передонов о той жизни, которая будет через двести или триста лет, и размечтался о жизни той, что мерещилась в его тусклом воображении. И огорчил Передонова друг его Володин: «Только нас тогда уже не будет», — сказал он. Передонов посмотрел на него злобно и проворчал:

— Это тебя не будет, а я доживу.

— Дай вам бог, — весело сказал Володин, — двести лет прожить да триста на карачках проползать».

Дожил ли Передонов до Октября?

Автор его, Сологуб, дожил и не принял Октябрь, и умер в одиночестве. Его сверстник Чехов ясно видел ту жалкую роль, которая станет уделом буржуазной интеллигенции, оставшейся на позициях своего класса, при первых решающих классовых столкновениях. «И прежде чем заблестит заря новой жизни, мы обратимся в зловещих старух и стариков и первые с ненавистью отвернемся от этой зари и пустим в нее клеветой», — говорил он о людях такого толка.

Слова Чехова оказались пророческими для многих представителей старого мира и в том числе для Сологуба.

А как Передонов? Не прополз ли он на карачках в нашу эпоху? Да, еще сполна не вымерли за пятнадцать лет революции обитатели российского Пошехонья и Окурова. Наследие их жизни еще найдем мы и в городе, и в деревне, и в провинции, и даже в столице. Это наследие еще держит в своих когтях обывателя. Оно проникает еще зачастую в жизнь отсталого рабочего, оно ютится иногда в личной семейной жизни советского служащего. И для наших дней, для читателя-современника великих побед революционного пролетариата, выкорчевывающего и перепахивающего пошехонскую и окуровскую Русь, ценен роман Сологуба именно с этой

28

стороны. Мы отметаем в сторону Сологуба-мистика, индивидуалиста, певца Альдонсы — солипсической мечты эстетического одиночки, а берем Сологуба — автора «Мелкого беса», мастера одного из наиболее ярких и точнейших зеркал, запечатлевшего на своей поверхности все убожество и несовершенство старого мира и его обитателей.

Революция наша выросла на гневе, горечи и боли, накопленных осознанием всей бездны падения человека при капитализме. Маркс писал, что буржуазия «превращает в меновую стоимость личное достоинство человека». Дворянско-буржуазная Россия обезличивала и рабочего, и крестьянина, и мелкобуржуазного интеллигента и создала образ Передонова. С этой стороны роман представляет для нас, современников великой революции, огромнейшее значение. Он назидателен, он вызывает в нас чувство гнева и ненависти к уродливости старой жизни. Он вызывает у нас ненависть и презрение, вызывает жажду разоблачения и борьбы с теми Передоновыми, которые дожили до нашей эпохи и чьи пустые и равнодушные глаза еще смотрят на нас.

После Октябрьской революции Сологуб однажды бросил следующую мысль: «Хотя и называют нас, символистов, идеологами буржуазии, но, очевидно, не от буржуазии дождемся мы признания, а от демократии».* Действительно «признание» Сологуб должен получить от демократии. Мы должны сполна оценить его роман «Мелкий бес» как яркий документ старого мира, в котором с художественной силой, устами самого представителя этого мира обнажен он и отвергнут.

Орест Цехновицер

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Роман «Мелкий бес» начат в 1892 году, окончен в 1902 году. Первый раз напечатан в журнале «Вопросы жизни» за 1905 год (№№ 6—11), но без последних глав. В полном виде роман появился первый раз в издании «Шиповника» в марте 1907 года.

В печатных отзывах и в устных, которые мне пришлось выслушать, я заметил два противоположные мнения:

Одни думают, что автор, будучи очень плохим человеком пожелал дать свой портрет и изобразил себя в образе учителя Передонова. Вследствие своей искренности автор не пожелал ничем себя оправдать и прикрасить и потому размазал свой лик самыми черными красками. Совершил он это удивительное предприятие для того, чтобы взойти на некую Голгофу и там для чего-то пострадать. Получился роман интересный и безопасный.

Интересный — потому, что из него видно, какие на свете бывают нехорошие люди. Безопасный — потому, что читатель может сказать: «Это не про меня писано».

Другие, не столь жестокие к автору, думают, что изображенная в романе передоновщина — явление довольно распространенное.

Некоторые думают даже, что каждый из нас, внимательно в себя всмотревшись, найдет в себе несомненные черты Передонова.

Из этих двух мнений я отдаю предпочтение тому, которое для меня более приятно, а именно второму. Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя; все анекдотическое, бытовое и психологическое в моем романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно «натуры» вокруг себя. И если работа над романом была столь положительна, то лишь для того, чтобы случайное возвести к необходимому; чтобы там, где царствовала раз-сыпающая анекдоты Айса, воцарилась строгая Ананке.

Правда, люди любят, чтобы их любили. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Даже и в злодеях им хочется видеть проблески блага, «искру Божию», как выражались в старину. Потому им не верится, когда перед ними стоит изображение верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать:

— Это он о себе.

Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком Бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардальоне и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. О вас.

Этот роман — зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работая над ним усердно.

Ровна поверхность моего зеркала и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны.

Уродливое и прекрасное отражаются в нем одинаково точно.

Январь 1908 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ПЯТОМУ ИЗДАНИЮ

Мне казалось когда-то, что карьера Передонова закончена и что уж не выйти ему из психиатрической лечебницы, куда его поместили после того как он зарезал Володина. Но в последнее время до меня стали доходить слухи о том, что умоповреждение Передонова оказалось временным и не помешало ему через некоторое время очутиться на свободе, — слухи, конечно, мало вероятные. Я упоминаю о них только потому, что в наши дни и невероятное случается. Я даже прочитал в одной газете, что я собираюсь написать вторую часть «Мелкого беса».

Я слышал, будто бы Варваре удалось убедить кого-то, что Передонов имел основание поступить так, как он поступил, что Володин не раз произносил возмутительные слова и обнаруживал возмутительные намерения и что перед своею смертью он сказал нечто неслыханно-дерзкое, что и повлекло роковую развязку, «этим рассказом Варвара, говорили мне, заинтересовала княгиню Волчанскую, и княгиня, которая раньше все забывала замолвить слово за Передонова, теперь будто бы приняла живое участие в его судьбе.

Что было с Передоновым по выходе его из лечебницы, об этом мои сведения неясны и противоречивы. Одни мне говорили, что Передонов поступил на службу в полицию, как ему и советовал Скучаев, и был советником губернского правления. Чем-то отличился в этой Должности и делает хорошую карьеру.

От других же я слышал, что в полиции служил не Ардальон Борисович, а другой Передонов, родственник нашего. Самому же Ардальону Борисовичу на службу поступить не удалось, или не захотелось; он занялся литературного критикою. В статьях его сказываются те черты, которые отличали его и раньше.

Этот слух кажется мне еще неправдоподобнее первого.

Впрочем, если мне удастся получить точные сведения о позднейшей деятельности Передонова, я расскажу об этом достаточно подробно.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К СЕДЬМОМУ ИЗДАНИЮ

Внимательные читатели моего романа "Дым и пепел" (четвертая часть «Творимой легенды»), конечно, уже знают, какою дорогою идет теперь Ардальон Борисович.

Май 1913 г.

ДИАЛОГ

(К седьмому изданию)

— Душа моя, чем ты так смущена?

— Ненавистью, которая окружает имя автора «Мелкого беса». Многие, такие различные в остальном, сошлись в этом.

— Прими смиренно злость и брань.

— Но разве этот наш труд не достоин того, чтобы нас благодарили? Откуда же ненависть?

— Эта ненависть подобна испугу. Ты слишком громко будишь совесть, ты слишком откровенна.

— Но разве нет пользы в моей правдивости?

— Ты ждешь комплиментов. Но ведь здесь не Париж.

— О, да, не Париж.

— Ты, душа моя, истинная парижанка, дитя европейской цивилизации. Ты пришла в нарядном платье и в легких сандалиях туда, где носят косоворотки и смазные сапоги. Не удивляйся же тому, что смазной сапог порою грубо наступит на твою нежную ногу. Его обладатель — честный малый.

— Но такой угрюмый. И такой неловкий.

Май 1913 г.