В. С. ВАРШАВСКИЙ

РОДОСЛОВНАЯ БОЛЬШЕВИЗМА

11, rue de la Montagne Ste Geneviève 75005 PARIS

Обложка работы Arcady

ОГЛАВЛЕНИЕ

Об авторе. Прот. А. Шмеман

Предисловие 5

Глава первая. «Коммунизм у нас будет другой» 16

Глава вторая. Татарское иго и Великий инквизитор 89

Глава третья. «Чевенгур». 129

Глава четвертая. «Новый Град». 159

Библиография

ГЛАВА ПЕРВАЯ «КОММУНИЗМ У НАС БУДЕТ ДРУГОЙ»

На Западе все больше распространяется мнение, что тоталитарный советский строй порожден вовсе не марксизмом, а русской историей. Мнение это стало общим местом, вошло в поговорку. Только ленивый его не повторяет. Большевики, дескать, не столько социализировали Россию, сколько русифицировали социализм. Сталин просто-напросто восстановил исконные тоталитарные устои русского государства, созданные византийским цезарепапизмом, татарским игом, московскими царями и бюрократическим абсолютизмом Империи, описанным бессмертным маркизом де Кюстином, отдыхавшим на Руси под сенью развесистой клюквы. И вот еще: феодализма в России не было! Короче говоря: белого царя сменил красный, но все осталось по-старому. Это все знают, не стоит и проверять. А марксизм тут ни при чем и никакой ответственности за архипелаг ГУЛаг не несет. Поэтому бояться прихода к власти «наших» коммунистов не нужно. Никакие они не сталинцы. Редактор «Юманите» Рене Анрие пишет: «Французская коммунистическая партия со всей необходимой решительностью осудила эксцессы сталинского времени в Советском Союзе. В наши дни она одна обличает все покушения на свободу, где бы в мире они ни происходили».

Однако послушаем, что рассказывает в своей последней книге «В общем…» бывший коммунист Клод Руа. Когда в 1957 году его исключали из французской

компартии, Жорж Марше ему кричал: «Миллионы арестованных в Советском Союзе, десятки тысяч в Венгрии! А я говорю тебе: еще недостаточно арестовывали, еще недостаточно сажали в тюрьму!»

И вот с этим самым Жоржем Марше, еще недавно «любимым сыном Москвы», французские социалисты собираются «восстановить свободу во всем ее сиянии». Для оправдания этого противоестественного союза и потребовалась теория, что сталинщина исключительно русская болезнь. Запад никогда не заразится. Климат другой.

За Сталиным пришлось отступиться и от Ленина. После выхода первого тома «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, недавно переизданной книги Романа Гуля «Дзержинский» и некоторых других исследований стало больше невозможно сомневаться: сталинская модель социализма в главном сложилась уже при Ленине. Некоторые французские левые, Морис Клавель, Андре Глюксман, Бернар-Анри Леви и их друзья, сделали тогда единственно правильный вывод: зачаток Архипелага ГУЛАГ в марксизме, а не в русской истории. Но большинство левых не хочет этого допустить. Марксизм во что бы то ни стало нужно выгородить, даже ценой отказа от Ленина. Нелегко было. Ведь еще совсем недавно утверждалось, что Владимир Ильич завершил незаконченную мысль Маркса и вытащил марксизм из болота разных правых, центристских и левацких тенденций, на которые разложилась социал-демократия во время II Интернационала. А теперь вдруг с Лениным расставаться! Первый шаг — Ленин, конечно, марксист, тут спора нет, но ему помешали особые исторические обстоятельства: отсталость России, пережитки царизма, привычка и даже любовь русских к рабству, гражданская война, разруха, капиталистическое окружение и т. д. Шаг второй — (на него, впрочем, многие левые еще не решаются)

учитель Ленина на самом деле не Маркс, а Ткачёв. Этой уверткой, придуманной во время оно меньшевиками, теперь все шире пользуются. Еще до Тибора Самуели в это верили многие американские социологи, да и русские; увы — и Бердяев.

Книга Самуели «Русская традиция» во многих отношениях действительно замечательна. В ней с глубоким знанием и добросовестностью рассказана повесть русской революционной интеллигенции. Но этот подробный и нелицеприятный рассказ никак не подтверждает главного тезиса Самуели, а именно, что большевизм будто бы вышел не из марксизма, а из особой варварской русской революционной традиции, немыслимой на Западе.

Решить вопрос, у кого главным образом учился Ленин, не трудно. В многотомных его сочинениях имена Маркса и Энгельса мельтешат чуть не на каждой странице. И не только имена, но и бесчисленные огромные выдержки. При чтении постепенно перестаешь различать, где Маркс, где Энгельс, где Ленин. Образы трех угодников сливаются. Тот же ход мысли, тот же строй чувств, тот же стиль, то педантически наукообразный, то площадной, та же бешеная ярость в полемике, то же неколебимое убеждение, что прогресс не может совершаться без насилия и кровавых человеческих жертв и что, как бы ужасны ни были эти жертвы, на них нужно идти.

Никаких слезинок ребёнка.

И чем больше погружаешься в чтение, тем неотвязнее чувство: Ленин не просто ученик и продолжатель Маркса, а новое его воплощение, это сам Маркс снова пришёл на землю, кончить все, что не доделал в своей первой жизни.

А Ткачёв? Да, Ленин его называет, если не ошибаюсь, раз пять, не больше. Правда, тут обычно ссылаются на рассказы Бонч-Бруевича о том, как Ленин

после Октябрьской революции уговаривал своих сообщников изучать Ткачёва.

Что же, верно, так и было. Ткачёв должен был Ленину нравиться. В знаменитой своей брошюре «Что делать?» он отзывается о Ткачёве с большим уважением: «Подготовленная проповедью Ткачёва и осуществленная посредством «устрашающего» и действительно устрашавшего террора попытка захватить власть — была величественна».

Но когда в той же брошюре Ленин рисует родословное дерево социализма, он называет вовсе не Ткачёва, а Маркса, Энгельса и их учителей: «Как немецкий теоретический социализм никогда не забудет, что он стоит на плечах Сен-Симона, Фурье и Оуэна — трех мыслителей, которые, несмотря на всю фантастичность и весь утопизм их учений, принадлежит к величайшим умам всех времен и которые гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, которые мы доказываем теперь научно, — так немецкое рабочее движение не должно забывать, что оно развилось на плечах английского и французского движения …».

На тех же самых, а не на каких других плечах стоял и развивался Ткачёв. Его учителя: Макиавелли, якобинцы, Бабёф, Огюст Бланки, утопические социалисты, которых он переводил на русский язык. Всё те же авторы, властители дум Сенкаля и других революционных героев романа Флобера «Воспитание чувств». И вдобавок к ним еще Маркс. Покровский не без основания назвал Ткачёва первым русским марксистом.

Почему же тогда видеть в нем представителя какой-то особой, немыслимой на Западе, русской революционной традиции. Никакой такой традиции не было. Все русское революционное движение, начиная с декабристов, взошло на закваске западных идей.

Вспомним Пушкина: «Ясно, что походам 1813 и 1814 гг., пребыванию наших войск во Франции и в Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли на наших глазах…»

Рассказывая о своих встречах с Ткачёвым в редакции журнала «Дело», П. П. Суворов описывает его так: «Небольшого роста, тоненький, молоденький, стыдливый, вкрадчивый, скрытный, с улыбающимся личиком, Петр Никитич походил на институтку, в первый раз попавшую в общество» *).

Этот похожий на институтку юноша мечтал о строе, при котором будут господствовать «мир, любовь, согласие и братство, при совершенной солидарности всех людей».

Как ускорить приход такого строя? Об этом мы узнаем от сестры Ткачёва А. Анненской: «Он со всем пылом молодости ненавидел господствующий в России режим и находил, что для обновления страны необходимо ни мало, ни много, как уничтожить всех людей старше 25-ти лет».

Однако, значит ли это, что только русская жизнь могла породить такого политического Франкенштейна, как Ткачёв? Мечтателей, готовых для счастья человечества без счета губить человеческие жизни, было немало и на Западе. Не говоря уже о знаменитом Марате, который требовал 273 тысячи голов, Робеспьере, Сен-Жюсте, Кутоне. Но вот примеры не столь известные: при усмирении Вандеи якобинец Лекинио предлагает истребить всё вообще население отвоеванных областей и заменить его новосёлами-«патриотами». Другой уполномоченный Комитета общественного спасения, Лакост, добрее: он считал, что в департаменте Нижнего Рейна достаточно гильотинировать всего четверть

*) Л. Козьмин. «П. Н. Ткачёв и революционное движение 1860 годов», Москва, «Новый мир», 1922.

жителей, остальных выгнать, оставить только «патриотов».

Вот что рассказывает Герцен о встреченном им в Женеве «умеренном» немецком революционере Гейнце: «Он впоследствии писал, что достаточно избить два миллиона человек на земном шаре, и дело революции пойдет как по маслу». Конечно, по теперешним стандартам два миллиона не так уж много, а всё же…

Сам Ткачёв совершенно справедливо называл себя бланкистом. В Париже он сотрудничал в газете Огюста Бланки «Ни Бог, ни хозяин», (Ni Dieu, ni maître), на похоронах учителя заявил перед огромной толпой: «Он был нашим вдохновителем и нашим вождём в великом искусстве заговора».

И также справедливо Ткачёв называл себя якобинцем. Подобно другим русским якобинцам и бланкистам, он считал, что только «Акулина», дисциплинированная тайная организация заговорщиков, способна совершить переворот и захватить власть. Но Ткачёв был не только бланкистом и якобинцем. Он первый из русских политических мыслителей изучил и принял марксизм и первый стал прибегать к марксистскому анализу. Только в отличие от классических марксистов он допускал возможность для России миновать период капиталистического развития и непосредственно, одним скачком, перейти к социализму. Обычно Ткачёва причисляют к народникам, но он не идеализировал, как они, общину и артель и не верил, что тёмная, невежественная и консервативная крестьянская масса способна сама разобраться в причинах своего бедственного положения и найти средства его улучшить. Нет, сделает революцию и построит социализм образованное, сознательное, сплочённое небольшое революционное меньшинство.

По просьбе друзей Лаврова Энгельс выступил с высокомерной отповедью Ткачёву. Но Ткачёв в «Открытом

письме господину Фридриху Энгельсу» настаивает: «В России, именно благодаря её промышленной отсталости и отсутствию буржуазии, условия для социальной революции благоприятнее, чем в Германии». Об этом письме Маркс сказал: «Это так глупо, что могло быть написано Бакуниным».

Заявляя, что русское государство висит в воздухе, Ткачёв требовал немедленного переворота, предваряющего овладение властью буржуазией.

«Это сам Ткачёв висит в воздухе», — смеялся Энгельс. И он, и Маркс защищали в то время классическую марксистскую точку зрения. «Буржуазия, — писал Энгельс, — так же необходима для социальной революции, как сам пролетариат. Следовательно, заявлять, что такая революция легче осуществима в стране, где нет ни пролетариата, ни буржуазии, это значит обнаружить незнание азбуки социализма».

Бердяев сделал отсюда вывод: «Маркс и Энгельс говорили о буржуазном характере революции в России и были скорее «меньшевиками», чем «большевиками».

Так ли это? Можно ли с этим согласиться?

В 1877 году, забыв о своих насмешках над Ткачёвым, отцы «научного социализма» круто меняют свой взгляд на возможность революции в России. Не называя Ткачёва, они по существу принимают теперь все его положения: мировая революция начнётся в России, её сделает небольшая организация заговорщиков. Благодаря общине, Россия может миновать капиталистическую фазу развития и прийти к социализму прежде всех.

В феврале 1881 года Вера Засулич по поручению чернопередельцев пишет Марксу с просьбой научить, как нужно думать о русской общине.

Маркс ответил нескоро. Оказывается, говоря об исторической неизбежности капитализма, он всегда

имел в виду только страны Западной Европы. Изучение убедило его — община может стать опорой социального возрождения России, при условии, что будет устранено всё, что мешает её свободному развитию.

Ответ этот дался Марксу нелегко. Найдено четыре написанных им по-французски черновика.

В первом, самом длинном, самом ткачёвском, он утверждает: сохранение общины даёт России превосходство над странами, еще порабощенными капитализмом. Но, чтобы спасти русскую общину от распада, нужна русская революция, вовремя сделанная. Русская интеллигенция должна тогда сосредоточить все силы, чтобы обеспечить общине свободное развитие.

Во втором черновике Маркс всё же колеблется. С исторической точки зрения есть только один серьезный довод в пользу тезиса неизбежности разложения русской общины: общинная собственность существовала повсюду в Западной Европе и повсюду исчезла с ходом социального прогресса.

Почему же в России у нее будет другая судьба?

Но в третьем черновике Маркс снова говорит, что община может стать отправным пунктом экономической системы, к какой тяготеет современное общество. Четвёртый, самый короткий, черновик точно совпадает с текстом письма, посланного Вере Засулич 8 марта 1881 года.

В 1882 году, в предисловии ко второму русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», Маркс и Энгельс пишут: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность может явиться исходным пунктом коммунистического развития».

Только на исходе века, когда бурный рост молодого русского капитализма стал очевиден, Энгельс возвращается к классическому марксистскому

положению, на котором настаивал Плеханов: капиталистический период развития неизбежен.

Но ведь всё-таки, возразят мне, Маркс и Энгельс всегда были против индивидуального террора как революционной тактики.

Ещё один разоблачённый миф. Однако, охотники всё сваливать огулом на какую-то особую русскую революционную традицию, будто бы ничего общего с марксизмом не имеющую, упорно продолжают обманывать этой сказкой себя и других.

На самом деле Маркс и Энгельс безоговорочно одобряли революционный террор. Они видели в нем эффективное средство для разжигания революции, своего рода фитиль, который вызовет общий взрыв.

Когда землевольцы раскололись на чернопередельцев и народовольцев, Маркс принял сторону террористов, а не чернопередельцев, хотя те как раз начали в то время оборачиваться классическими марксистами. Л. Гартман, пивший с Марксом на брудершафт, в письме от 27-го мая 1880 года передаёт Н. Морозову суждение Маркса о русских революционных организациях — «Народной Воле» и «Чёрном Переделе : «Выбирая из двух, он решительно становится на сторону и за программу террористов».

Маркс пишет Ф.-А. Зорге 5-го ноября 1880 года: «В России… наш успех ещё значительнее. Мы там имеем… центральный комитет террористов…».

После суда над убийцами Александра II, Маркс в письме к дочери, Женни Лонге, от 11-го апреля 1881 года хвалит «манифесты» Исполнительного комитета Народной Воли: «Он очень далек от мальчишеской манеры Моста *) и других ребячливых крикунов, проповедующих цареубийство как "теорию" и "панацею"…

*) Иоганн Мост (1846-1906) — немецкий социал-демократ, который уклонился в анархию.

они, наоборот, стараются убедить Европу, что их modus operandi является специфически русским, исторически неизбежным способом действия…»

Так думал и Энгельс: «И я, и Маркс находим, — говорил он в 1883 году Герману Лопатину, — что письмо Комитета к Александру III положительно прекрасно по своей политичности и спокойному тону. Оно доказывает, что в рядах революционеров находятся люди с государственной складкой ума».

Как известно, в этом «прекрасном по своей политичности» письме от 10 марта 1881 года Исполком Народной Воли угрожал, в случае, если Александр III не примет всех требований террористов, продолжать «отчаянную партизанскую войну с правительством».

Энгельс на стороне террористов и в споре Плеханова с одним из учредителей Исполнительного Комитета Народной Воли, Львом Тихомировым. А между тем, Плеханов, указывая на сходство взглядов Тихомирова и других народовольцев-«якобинцев» с ткачёвскими, повторял в этом споре все те доводы, какие за десять лет до этого сам Энгельс приводил для посрамления «недоучившегося гимназиста».

В 1885 году Энгельс пишет Вере Засулич: «Россия приближается к своему 1789 году… Если когда-либо бланкистская мечта перевернуть общество путем небольшого заговора имела малейший шанс на успех, то это несомненно теперь, в Санкт-Петербурге… Когда 1789 год происходит в такой стране, то не далек и 1793 год».

Предсказание Энгельса сбылось. Только стараниями верного его ученика Ленина русский 1793 год наступил куда скорее, чем французский, всего через восемь месяцев после русского 1789 года.

Энгельс в том же письме Вере Засулич: «На мой взгляд Россия больше всего нуждается теперь толчок, чтобы революция разразилась. Подаст ли сигнал та

или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, это не столь важно».

Ленин совершенно правильно утверждал, что Маркс ставит в образец германской демократии якобинскую Францию 1793 года. Отпрыск рейнской якобинской буржуазии, мечтавший о присоединении Рейнландии к революционной Франции, Маркс верил только в такую революцию, как якобинская: насильственную, диктаторскую, террористическую, кровавую. 5-го ноября 1848 г. он писал в «Новой Рейнской Газете»: «Есть только один путь сократить убийственную смертную агонию старого общества, один путь сократить родовые муки нового общества, только одно средство — революционной теорией».

Поэтому-то Маркс говорил о первомартовских убийцах как о «действительно дельных людях, без мелодраматической позы, простых, деловых, героических». «Насилие — повивальная бабка всякого старого общества, когда оно беременно новым».

И Маркс и Энгельс страстно ждали прихода новой революции, вроде якобинской, им казалось — она уже близко, при дверях. В книге «Положение рабочего класса в Англии», написанной им в 1844-45 годах, Энгельс говорит: «Единственно возможным выходом остается насильственная революция, и она, несомненно, не заставит себя долго ждать… Война бедных против богатых будет самой кровавой из всех войн, которые когда-либо велись между людьми».

Главную задачу коммунистической партии, когда произойдёт такая революция, Энгельс видел в том, чтобы предотвратить повторение Девятого термидора.

Ленин навсегда затвердил это поучение: единственный выход — насильственная революция, она будет самой кровавой из всех войн, но это не должно останавливать революционера.

Всему этому Ленин научился не у Нечаева, не у

Ткачёва, а у Маркса и Энгельса и их учителей — якобинцев. В мае 1905 года, на III партсъезде, Ильич заявляет: «Пугать якобинством в момент революции — величайшая пошлость. Демократическая диктатура, как я уже указывал, есть не организация "порядка", а организация войны. Если бы даже мы завладели Петербургом и гильотинировали Николая, то имели бы перед собой несколько Вандеи. И Маркс прекрасно понимал это, когда в 1848 году в "Новой Рейнской Газете" напоминал о якобинцах. Он говорил: «Террор 1793 г. есть не что иное, как плебейский способ разделываться с абсолютизмом и контрреволюцией». Мы тоже предпочитаем разделываться с русским самодержавием плебейским способом и предоставляем "Искре" способы жирондистские».

Слова Маркса о терроре 1793 года как о плебейском способе разделаться с контрреволюцией пришлись Ленину по сердцу. Он упоминает о них снова в статье «Две тактики социал-демократии в демократической революции»: «Думали ли когда-нибудь о значении этих слов Маркса те люди, которые пугают социал-демократических русских рабочих пугалом «якобинизма» в эпоху демократической революции? … Якобинцы современной социал-демократии — большевики … хотят, чтобы народ, т. е. пролетариат и крестьянство, разделался с монархией и аристократией «по-плебейски», беспощадно уничтожая врагов свободы, подавляя силой их сопротивление…» «Всякое временное государственное устройство, — писала "Новая Рейнская Газета" 14-го сентября 1848 года, — после революции требует диктатуры, и притом энергичной диктатуры…»

Указания, как «двигать революцию вперед», Ленин нашел и во многих других трудах Маркса и Энгельса, особенно в знаменитом «Обращении Центрального Комитета к Союзу коммунистов», опубликованном

в марте 1850 года. В этом обращении Маркс и Энгельс поучали: «Рабочие, и прежде всего Союз, должны добиваться того, чтобы с официальными демократами создать самостоятельную и тайную и открытую организацию рабочей партии… Они не только не должны выступать против так называемых эксцессов, против случаев народной мести по отношению к ненавистным лицам или общественным зданиям, с которыми связаны только ненавистные воспоминания, а наоборот, должны не только терпеть эти выступления, но и взять на себя руководство ими».

Ленин все это в точности выполнил: создал партию и тайную и открытую, и не только взял на себя руководство народной местью, но вместе с Троцким принялся эту народную месть фабриковать. Первым был расстрелян в 1918 году капитан Щастный, хотя матросы его любили и протестовали против его ареста.

Выполнил Ленин и другое задание марксова обращения к Союзу коммунистов: «… с первого же момента победы необходимо направлять недоверие уже не против побеждённой реакционной партии, а против своих прежних союзников… против той партии, которая хочет использовать общую победу исключительно для себя. Но для того чтобы энергично и грозно выступить против этой партии, которая начнет предавать их с первого же часа победы, рабочие должны быть вооружены и организованы. Вооружение всего пролетариата ружьями, карабинами, орудиями и боевыми припасами должно быть проведено немедленно».

Так Ленин и поступил, захватив власть. «Энергично и грозно» расправился не только с буржуазными, но и со всеми социалистическими партиями, хотя те вовсе не добивались власти исключительно для себя. В июле 1918 года при помощи латышских стрелков были разгромлены последние социалисты, входившие в правительство, — левые эсеры.

Сразу же началось и вооружение пролетариата.

Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик
И пулеметчик низколобый.

Как мы видим, обращение Маркса к Союзу коммунистов послужило Ленину «программой действия». Но вот, говорят, сам Маркс будто бы от этой программы впоследствии отошёл. На V съезде I Интернационала он даже признал, что в таких промышленно развитых демократических странах, как Англия, Соединенные Штаты, а может быть и Голландия, рабочие могут достигнуть своих социалистических целей мирными средствами. А Энгельс прибавил к списку таких передовых стран еще и Францию. Тут для доказательства, что Маркс и Энгельс отказались с годами от своего прежнего юношеского увлечения якобинством, приводится ссылка на письмо Энгельса Марксу, написанное 4-го сентября 70-го года: «Террор представляет собою большей частью бесцельную жестокость людей, которые сами напуганы и стараются успокоить себя. Я убежден, что в царстве террора (во Франции) в 1793 году были почти целиком повинны сверхнервные буржуа, выступившие как патриоты, мещане из мелкой буржуазии, пачкавшие свои штаны от страха, и сброд, делавший из террора выгодное дело».

Потому, верно, Бердяев и решил, что Маркс и Энгельс были скорее меньшевиками, чем большевиками. Нынче этот домысел снова пущен в оборот, с целью убедить Запад не бояться прихода к власти «наших коммунистов». Никакими меньшевиками Маркс и Энгельс, конечно, не были, и тем более не были в последние годы жизни хорошими, либеральными, гуманными старичками, какими их старается представить марксистская

«Золотая библиотека». Нет, они всегда оставались такими же, как Ткачёв и Ленин, утробными якобинцами и всем теориям предпочитали революцию, кем бы, в какой стране и какими средствами она ни делалась. «Каждый шаг действительного движения важнее дюжины программ».

«Для меня, революционера, пригодно всякое средство, ведущее к цели, как самое насильственное, так и то, которое кажется самым мирным». Это не из Ткачёва, не из нечаевского "Катехизиса Революции", это Энгельс пишет Г. Триру 18 декабря 1889 года, т. е. когда Энгельсу было уже 69 лет и назвать его юношей уже никак нельзя было.

И Маркс, и Энгельс не только в молодости почитали кровожадного Марата первым теоретиком революции. Энгельс признается: «Во многих отношениях мы подсознательно подражаем великому примеру Друга Народа… Марат беспощадно сорвал маску с кумиров дня (Лафайетта, Вайи и др.). Во-первых, разоблачая тех, кто собирался предать революцию; во-вторых, он так же, как и мы, не считал революции завершенной, наоборот, хотел, чтобы ее объявили непрерывной».

Размышления о насильственной революции и необходимости для ее победы располагать вооруженными силами занимали Маркса и Энгельса всю жизнь. Они оба много писали по военным вопросам, особенно Энгельс. В кругу своих его даже прозвали в шутку «генералом». В шутку, а все-таки надеялись — придёт день и его позовут командовать революционной армией. «Стратегические» соображения Маркса и Энгельса известны. Они разделяли распространенную тогда среди немцев идею, что начиная со Средних веков Германия ограждает цивилизацию от натиска варварства. Они радовались поэтому усилиям Бисмарка объединить Германию. Не то чтобы Бисмарк им нравился, отнюдь нет. Но они верили, что объединяя немецкий

народ, зажатый между «калмыками» (русскими) и «жабами» (французами), он делает «нашу работу». Ведь Германия более всех других стран созрела для социалистического движения, и создание централизованной Германской Империи будет полезно для немецкого рабочего класса, самого из всех передового. Тут Марксу и Энгельсу приходили мысли, которые, хотя и выраженные на языке других понятий, во многом предвосхищали « Mein Kampf » Гитлера. Ни Маркс, ни Энгельс не были расистами, Боже упаси. Так, в отличие от Гитлера, они презирали не только «цыган, хорватов, чехов и прочую сволочь», у которых никогда не было собственной истории, но и скандинавские народы самой чистой германской расы. «Скандинавизм — это восхищение старыми северными народами, грубыми, грязными, грабительскими».

Нет, расистами Маркс и Энгельс не были, но они пришли к убеждению, что великие народы, носители исторического развития и прогресса, имеют право теснить второстепенные, неисторические, «бандитские» народы. В частности, передовой немецкий народ, если потребуется, имеет право вести «войну на уничтожение» против чехов, изменников революции и опоры реакционного антигерманизма.

Теперь такую войну называют геноцид.

Но вернёмся к идеям Маркса и Энгельса о вооруженной насильственной революции в тесном смысле.

В книге «Анти-Дюринг» Энгельс высмеивает ужас Дюринга перед насилием: «Для господина Дюринга насилие есть нечто абсолютно злое… Что насилие играет также в истории другую роль, именно революционную роль, что оно, по словам Маркса, является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым, что насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические

формы — обо всем этом ни слова у господина Дюринга».

В том же «Анти-Дюринге» Энгельс говорит: «Партия может оказаться вынужденной принимать революционные меры против буржуазного государства, которое придёт на смену нынешнему государству. Поэтому всеобщая воинская повинность, существующая в настоящее время, должна быть использована всеми для того, чтобы научиться борьбе».

«Генерал» Энгельс прилагает даже небольшое историческое исследование «Тактика пехоты и ее материальные основы».

В 1890 году, в статье «Внешняя политика русского царизма», семидесятилетний Энгельс, будто бы только в молодости увлекавшийся примером якобинцев, пишет, что, став на сторону царя, Франция в случае поражения была бы «лишена возможности прибегнуть к своему великому, единственно действенному средству спасения, к целебному средству 1793 года — революции, мобилизации всех сил народа посредством террора и революционной пропаганды во вражеской стране».

То же в письме к Зорге 24 октября 1891 г.: «Германия сумеет держаться лишь революционными мерами, почему мы, легко возможно, и будем вынуждены встать у кормила власти и разыграть 1793 год».

Ленин все эти указания хорошо запомнил. Перечитайте «Государство и революцию». Он объясняет там, как делается революция. И что же? Все ссылки на Маркса и Энгельса, ни одной на Ткачёва. В частности, Ленин приводит большую выдержку из статьи Энгельса «Об авторитете»: «Революция есть, несомненно, самая авторитетная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т. е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости

бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, то разве бы она продержалась дольше одного дня? Не вправе ли мы порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась этим авторитетом?»

Во втором издании той же брошюры Ленин прибавляет главу «Постановка вопроса Марксом в 1852 году». В этом прибавлении он приводит слова из письма к Иосифу Вейдемейеру от 5 марта 1852 года: «Что касается меня, то мне не принадлежит ни та заслуга, что я открыл существование классов в современном обществе, ни та, что я открыл их борьбу между собой. Буржуазные историки задолго до меня изложили историческое развитие этой борьбы классов… То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определенными историческими фазами производства; 2) что классовая борьба необходимо ведет к диктатуре пролетариата; 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов…»

В этом «замечательном рассуждении» Маркса Ленин увидел суть марксова учения о государстве. К поразившей его идее диктатуры пролетариата он возвращается неоднократно. В декабре 1917 года он писал: «Мы [марксисты] всегда знали, говорили, повторяли, что социализм нельзя "ввести", что он вырастает в ходе самой напряженной, самой острой, до бешенства, до отчаяния острой, классовой борьбы и гражданской войны, что между капитализмом и социализмом лежит долгий период "родовых мук", что насилие всегда бывает повивальной бабкой старого общества, что переходному периоду от буржуазного к социалистическому обществу соответствует особое государство

(т. е. особая система организованного насилия над известным классом), именно: диктатура пролетариата. А диктатура предполагает и означает состояние придавленной войны, состояние военных мер борьбы против противников пролетарской власти».

В ноябре 1918 года, полемизируя с «ренегатом» Каутским, Ленин приводит слова Маркса из «Критики Готской программы»: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата». И Ленин утверждает, что вспомни Каутский все случаи, когда Маркс говорил о диктатуре, «он получил бы, наверное, либо следующее, либо по существу совпадающее с ним определение: «Диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами. Революционная диктатура пролетариата есть власть, завоёванная и поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами».

Что такое «диктатура пролетариата», Ленин объясняет и в речи, произнесенной им 19-го мая 1919 года на «Первом всероссийском съезде по внешкольному образованию»:

«Диктатура — слово жёсткое, тяжёлое, кровавое, мучительное, и этаких слов на ветер не бросают. Если с этими лозунгами выступили социалисты, то это потому, что они знают, что иначе, как в отчаянной беспощадной борьбе, класс эксплуататоров не сдается»:

Затвердив идеи Энгельса об «авторитарности» революции, и что придётся «разыграть 1793 год», и идеи Маркса о диктатуре пролетариата, и что единственный путь сократить родовые муки нового общества — революционный террор, Ленин, захватив власть, сейчас

же и начал принимать «военные» меры подавления сопротивления и проповедовать беспощадный террор. 7-10 января 1918 года Ленин пишет воистину кровожадную статью «Как организовать соревнование». «Только добровольное и добросовестное, с революционным энтузиазмом производимое сотрудничество массы рабочих и крестьян в учете и контроле за богатыми, за жуликами, за тунеядцами, за хулиганами может победить эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма… Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам, война жуликам, тунеядцам и хулиганам».

Ленин говорит затем, что нужно стремиться к достижению «общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох — жуликов, от клопов — богатых и прочее и прочее».

Среди разных способов достигнуть этой цели, Ленин предлагает и такой: расстреливать на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве. Начиная террор, Ленин не сомневался, что Маркс и Энгельс так же бы одобрили его modus operandi, как они одобряли народовольцев-бомбометателей. Они не стали бы ныть, как «мерзавцы из лакеев буржуазии, саботажники, называющие себя интеллигентами», или как «дурачки», вроде меньшевика Мартова.

А «дурачок» Мартов всё не унимался. Издал в Москве в 1918 году брошюру «Долой смертную казнь». Протестуя против расстрела капитана Щастного, он так пишет о большевиках: «Как только стали они у власти, с первого же дня, объявив об отмене смертной казни, они начали убивать. Убивать пленников, захваченных

после боя в гражданской борьбе, — как это делают все дикари. Так было в Москве в октябрьские дни, когда большевик Смидович подписал обещание даровать жизнь сдающимся юнкерам, а потом допустил, что сдавшиеся были перебиты по одиночке… Так было в Киеве, в Ростове, во многих других городах при взятии их большевистскими войсками. Так было в Севастополе, Симферополе, Ялте, Евпатории, Феодосии, где шайки негодяев истребляли по спискам мнимых контрреволюционеров без всякого следствия и суда, убивая и женщин и малолетних. Вслед за этими самосудами и расправами, организованными по подстрекательству или попустительству большевиков, начались убийства по прямому приказу органов большевистской власти. Смертная казнь объявлялась отмененной, но в каждом городе, в каждом уезде разные «чрезвычайные комиссии» и «военно-революционные комитеты» приказывали расстреливать сотни и сотни людей».

И Мартов предрекает: «Зверь лизнул горячей человеческой крови. Машина человекоубийства пущена в ход… Первый пример подан, и теперь Верховный Революционный Трибунал будет отправлять на тот свет всех, кого большевистская партия пожелает лишить жизни — будет превращать столько людей в трупы, сколько могут успеть умеренные аккуратные чиновники в течение своего восьмичасового рабочего дня».

К несчастью, все это сбылось, заплечных дел чиновники работают не покладая рук уже 60 лет.

Скажут: вот смотрите, Мартов ведь тоже был марксистом, а как осудил террор!

Не знаю, сделал ли он это как «ортодоксальный» марксист или просто потому, что был человек благородный, светлый и наивной души. Нескончаемый спор, кто правильнее прочел Маркса и Энгельса —

меньшевики или большевики! В многопудьи писаний, полных противоречий, каждый может найти, что ему по сердцу. Зачарованные верой в научность марксизма, меньшевики не замечали или не хотели замечать его якобинскую природу. Во всяком случае, сами Маркс и Энгельс «меньшевиками» не были. Поэтому-то они так ненавидели и презирали Лассаля, который отрицал путь революционной диктатуры и «дикой санкюлотской ярости». Маркс и Энгельс его иначе между собой не называли, как «еврейчик», «итциг», (по-немецки грубое название еврея), «жидочек», «еврейский ниггер» (по-английски — презрительное название негра).

Усердный ученик Маркса и Энгельса, Ленин, так же, как они, видел в диктатуре якобинцев образец диктатуры тогдашнего передового класса, тогдашнего пролетариата.

В 1906 году, в «Докладе об объединительном съезде РСДРП», он говорит: «Конвент был именно диктатурой низов, т. е. самых низших слоев городской и сельской бедноты… т. е. именно то, что мы называем пролетариат и крестьянство».

В 1908 году великий Ильич с восхищением пишет о «настоящем, всенародном, действительно обновляющем страну терроре, которым прославила себя Великая французская революция». И так же, как Маркс и Энгельс, он скорбит о мягкотелости Парижской коммуны 1871 года: «Излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них, он пренебрёг значением чисто военных действий в гражданской войне».

Захватив власть, Ленин ошибку парижских коммунаров не повторил, а последовал примеру якобинцев: «для обновления страны» он не медля учредил Чрезвычайку и Революционные трибуналы, начал массовый террор.

Только раз он попрекнул якобинцев в 1921 г. в статье «О продовольственном налоге», попрекнул за стремление победить спекулянта казнями лишь отдельных, немногих, «избранных» и громами деклараций.

Особенно часто Ленин вспоминал якобинцев в 1917 г. Вот выдержка из речи, произнесенной им 4/17 июня: «Историки пролетариата видят в якобинстве один из высших подъёмов угнетённого класса в борьбе за освобождение. Якобинцы дали Франции лучшие образцы демократической революции… сознательные рабочие и трудящиеся верят в переход власти к революционному угнетённому классу, ибо в этом суть якобинства».

Через три дня в «Правде», в статье «О врагах народа»: «Якобинцы объявили врагами народа тех, кто "способствует замыслам объединенных тиранов", направленным против республики. Пример якобинцев поучителен. Он и по сей час не устарел, только применять его надо к революционному классу XX века, к рабочим и полупролетариям. Враги народа для этого класса в XX веке — не монархи, а помещики и капиталисты как класс… Якобинцы 1793 года вошли в историю великим образцом действительно революционной борьбы с классом эксплуататоров со стороны взявшего всю государственную власть в свои руки класса трудящихся и угнетенных».

Ленин умолчал тут, что якобинцы вошли в историю образцом действительно революционной борьбы не только с классом эксплуататоров, но и с классом «отсталых» крестьян, которые во многих местах сопротивлялись требованиям комиссаров Комитета Общественного Спасения и «политическим» армиям городских санкюлотов.

Сен-Жюст подозревает деревню в приверженности к старому режиму и к «фанатизму», т. е. к христианской

религии. Он требует беспощадной расправы с врагами республики: «теми, кем невозможно управлять справедливостью, нужно управлять железом».

Площадь, сначала Гревская, потом Бастильская, потом у ворот ниспровергнутого трона. Посреди площади на высоком помосте страшный, нечеловеческий предмет — гильотина. Кажется, она возносится выше собора Нотр-Дам. Вокруг кипит толпа. Под грохот барабанов на плаху в непрерывном шествии всходят, осыпаемые ругательствами, «враги народа»: «бывший король Луи Капет», «бывшая мадам Дю Барри», королева, «бывшие» маркизы, неприсягнувшие, а потом и присягнувшие священники, скупщики, жирондисты, эбертисты, «изменник» Дантон. Со зловещим свистом стремительно падает косой нож: «национальной бритвы», под аплодисменты всегда многочисленных зевак головы скатываются в корзинку. Знаменитые кумушки-«вязалыцицы» весело переговариваются. Для «Папаши Дюшена» — настоящий праздник.

Ужасное видение это заслонило в памяти потомков другие кровавые деяния якобинцев: массовые убийства в Бордо, в Тулоне, в Лионе, в Ниевре, в Провансе. По спискам, составленным по непроверенным доносам, военные «пятерки» и чрезвычайные комиссии гильотинируют, расстреливают, топят. Лионская ЧК вынесла за полгода две тысячи смертных приговоров, больше, чем за тот же срок Революционный Трибунал в Париже. Особой жестокостью, смутившей даже Робеспьера, прославились тёзка Сталина Монтаньяр и отъявленный негодяй Жозеф Фуше, впоследствии министр полиции при Директории, при Консульстве, при Империи, при Реставрации. Ему дали даже титул: герцог Отранский. Многие французские города были полны тогда беспризорными детьми. Большинство их погибло.

Но главный пример революционной борьбы, которому

Ленин прилежно следовал, — это беспощадное подавление крестьянского восстания в Вандее. 1 августа 1793 года Конвент решает обречь мятежную Вандею на полное опустошение: вырубить леса, разрушить «вертепы разбойников», скосить хлеба, депортировать женщин, детей и стариков внутрь страны. В Ренн, Туре, Анже суд над повстанцами сводился только к проверке перед казнью удостоверений личности. В Нанте уполномоченный Конвента Каррье без всякого суда топит в Луаре от 2-х до 3-х тысяч «подозрительных». Еще более великий пример «действительно революционной борьбы» показали «адские колонны» Тюро и того же Каррье: они топят детей, заживо сжигают женщин, пытают крестьян, убивают пленных. Всего погибло 350 тысяч человек.

Если мы будем помнить, как Ленин восхищался «действительно обновляющим страну террором», которым прославила себя Великая французская революция, мы не станем удивляться, что большевистская диктатура оказалась столь похожей на якобинскую. Только большевики намного превзошли в свирепстве своих учителей якобинцев, уничтожили миллионы и миллионы жизней.

Не то что Робеспьер, Сен-Жюст и паралитик Кутон, потопивший в крови Лионское восстание, были добрее Ленина, Троцкого и Сталина, они просто не успевали по-настоящему развернуться. На счастье Франции среди якобинцев Конвента оказались люди более проницательные, чем старые большевики. Почувствовав, когда отменили депутатскую неприкосновенность, что волна кровавых чисток может захлестнуть их самих, они устроили 9-е Термидора. Более 300 тысяч заключенных, «подозрительных», несомненно обречённых на уничтожение, были спасены. Франция избежала дальнейшего углубления проклятого будущего сходства.

Так же, как большевики, Робеспьер и Сен-Жюст до прихода к власти были убежденными противниками смертной казни. Несмотря на всё свое преклонение перед автором «Общественного договора», Сен-Жюст осуждал Жан-Жака Руссо за то, что тот требовал смертной казни для отступников от «общественной религии». «О, великий человек, я не могу тебе простить, что ты оправдал смерть!»

Но, войдя в Комитет Общественного Спасения, Сен-Жюст говорит уже другим языком: «Республика не будет в безопасности до тех пор, пока остаётся в живых хотя бы один ее противник!».

Сыпятся окаянные декреты. Эмигранты и контрреволюционеры, всякий, кого видели с белой кокардой на шляпе, объявляются вне закона. Их лишают права на суд присяжных, их дела разбираются без соблюдения правовых гарантий и процессуальных правил.

Учреждённые в марте 1893 года Чрезвычайные Комиссии выносят тысячи смертных приговоров. В апреле начинает действовать Революционный Трибунал. Робеспьер доказывает: в руках победившей партии суд должен стать орудием борьбы и расправы. Члены Революционного Трибунала — слуги якобинской диктатуры. Их не должны связывать никакие «старомодные» требования законности. Быть во время войны справедливым и соблюдать законы — нелепо. Верховный закон — спасение революции, достигаемое уничтожением ее врагов.

Подсудимый признается виновным не потому, что его уличили в совершении вменяемого ему преступления, а потому, что он принадлежит к определенному классу общества и несомненно, представься только случай, это преступление совершил бы. Поэтому вопрос, было ли преступление действительно им совершено, не имеет значения, и производить расследование и проверять доносы и свидетельские показания

нет нужды. Каждое дело должно разбираться не больше трех дней. Якобинцы считали, что это достаточный срок, чтобы «просветить» совесть судей. Приговоры Революционного Трибунала не подлежат обжалованию и приводятся в исполнение в 24 часа.

Одни эти названия — «Чрезвычайные Комиссии», «Революционный Трибунал» — ответ на вопрос, у кого учились, с кого брали пример большевики. Обдумывая план создания чрезвычайного органа, Ленин хотел, чтобы его возглавил «хороший революционный якобинец, русский Фукье-Тенвилль. Необходимые качества оказались у Феликса Дзержинского *). Антуан Фукье-Тенвилль был действительно «хорошим революционным якобинцем», при нем за полтора месяца было гильотинировано большее «врагов народа», чем за весь предыдущий год.

Робеспьер и Сен-Жюст — предшественники и учителя Вышинского, он «углубил» их идею, что революционные трибуналы должны быть орудием расправы с классовыми врагами. Таким орудием расправы с классовыми врагами стала ЧК, которой было предоставлено право совершенно самостоятельно производить обыски, аресты и расстрелы. «ЧК, — учил Лацис, — это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это боевой орган, действующий по внутреннему фронту. Он не судит врага, а разит. Не милует, а исцеляет всякого… Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против Советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого образования, воспитания, происхождения или профессии. Эти вопросы должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора». Ленин в 1921 году: «суды у нас классовые против буржуазии».

*) Михаил Геллер. Концентрационный мир и советская литература. Overseas Publications International Ltd. London, 1974.

Разработанный Сен-Жюстом закон 17-го ноября 1793 года объявляет «подозрительными» целые пласты населения. Подлежат немедленному задержанию: все аристократы, родственники и свойственники эмигрантов, все неприсягнувшие священники, всякий, кто словом, делом или по своим личным связям проявил «дружбу» к тирании, федерализму и контрреволюции, всякий, кто не получил от своей секции свидетельство о благонадёжности, всякий, кто не заплатил налоги, всякий, кто не может доказать, что в прошлом всегда вёл себя как истинный патриот, всякий, кто ругал «максимум» *), всякий… и т. д.

Тюрьмы быстро переполнились. «Подозрительных» стали сажать «до наступления мира» в монастыри и другие брошенные здания. Кормиться они должны были, как могли, на свои собственные средства.

Скученность, грязь, никакого ухода. Вспыхнули эпидемии. Многие умирали. Депутат Арьежа Гастон вносит в Конвенте предложение в случае восстания роялистов сжечь старые и новые тюрьмы вместе со всеми заключенными в них «подозрительными».

Сен-Жюст заявляет 10-го октября 1793 г.: «Теми, кем невозможно управлять справедливостью, нужно управлять железом. Вы должны карать не только предателей, но даже безразличных, вы должны карать всякого, кто пассивен в Республике и ничего для нее не делает».

Робеспьер возмущался, когда «народное правосудие» осмеливались называть подавлением: щадить роялистов и «негодяев» — это значит не жалеть невиновных, не жалеть несчастных, не жалеть человечество. Когда идёт война, единственное средство избавиться от «нечистых» — это всех их уничтожить.

Мысль не новая. Она приходит уже вождям мессианских революционных движений средневековья.

*) Цена, выше которой не разрешалось продавать зерно и муку. Максимум был распространен потом на все продукты.

Через якобинцев она передалась коммунистам. По продолжительности, размаху и свирепству большевистский террор несоизмеримо превзошёл якобинский, но его вдохновение и цели те же.

Что же это за цели? Якобинцы хотели не только защитить революцию от врагов, но и уготовить путь для прихода обетованного «философами» царства счастья, свободы, мудрости и добродетели. Для этого надо переделать общество и перевоспитать человека, освободить его от власти оскверняющих предрассудков, эгоистических побуждений и дурных привычек, сделать из него нового, цельного, «добродетельного», дисциплинированного человека, которого не будут больше раздирать ни внутренние противоречия, ни дух своеволия. Он всегда будет желать и чувствовать и думать только то, что требует непогрешимая общая воля, и, следовательно, больше не будет совершать антисоциальные поступки. Принуждение и подавление станут тогда не нужны. Новое гармоническое общество могло бы уже существовать, но его приходу мешает эгоизм и развращенность определенных людей, противников революции. Их нужно уничтожить. «Укрощайте врагов свободы террором».

Так же собирались изменить людское естество и Маркс, и Энгельс, и их наследники большевики. Они говорили об этом почти теми же словами, что якобинцы. Построить общество, где не будет больше классовых противоречий, ни эксплуатации человека человеком, свободное развитие каждого станет условием свободного развития всех и место правительства над лицами заступит распоряжение вещами и руководство процессами производства. Воспитать нового коммунистического «тотального» человека. Принуждение и подавление тогда станут не нужны: совершать антисоциальные поступки будут разве только душевнобольные. Но прежде нужно «по-якобински» разделаться

со всеми, кто мешает построить социализм: враждебными классами, контрреволюционерами, врагами народа, ренегатами.

Идею, что человека и общество нужно переиначить, якобинцы, а через них Маркс и Ленин, переняли у Руссо. Вспомним «Общественный договор»: «… Тот, кто решается предпринять основание нации, должен чувствовать себя способным, так сказать, изменить природу человека; преобразить каждого индивидуума, который сам по себе есть совершенное и уединённое целое, в часть большего целого, от которого индивидуум будет известным образом получать свою жизнь и своё бытие».

При розыске родословной большевизма Руссо не обойти. По выражению Жоржа Сореля, царство Руссо, начавшись в 1762 году, продолжалось почти сто лет. Думаю, продолжается еще и теперь. Не только якобинцы, но и Маркс, и большевики, и нацисты, все вообще тоталитарные идеологии вышли из его учения о свободе и общей воле. Учение неясное и противоречивое. Существуют самые разные его толкования. Наиболее проницательными и убедительными мне представляются предложенные Альбером Камю и проф. Тальмоном, автором исследований, капитальных для понимания природы современного тоталитаризма.

Согласно Руссо, человек жил в естественном состоянии по своей ничем не ограниченной воле. Но, заключая с другими людьми общественный договор, он передает свою естественную свободу и все свои естественные права коллективу и общей воле этого коллектива. И все его мысли, чувства и поступки определяются теперь этой общей волей. Без нее «он ничто и ничего не может».

Казалось бы, Руссо должен был признаться, как признался простодушный Шигалёв: «Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии

с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Но ни сам Руссо, ни его ученики якобинцы, ни ученики якобинцев коммунисты такого признания не делают. Наоборот, они уверяют, что именно когда человек тотально отдает себя коллективу, тогда-то он и становится по-настоящему свободен и получает от коллектива свою жизнь, свое бытие.

Объясняет Руссо это так: заключая общественный договор, отдельные люди сливаются в одну коллективную общественную личность, и воля каждого становится частью единой общей воли, воли народа. Вот почему, подчиняясь этой общей моральной воле, человек в действительности подчиняется закону, поставленному им самим, т. е. самому себе, подчиняется своему настоящему, своему высшему «я». Он больше не раб своих эгоистических побуждений и страстей, и поэтому более свободен, чем в естественном состоянии. Общая воля, когда она выражается свободно, — непогрешима, абсолютна, неотчуждаема, соединена с вечным порядком мира, с тем, что всегда было и будет.

Неясное и противоречивое учение Руссо о коллективной воле ведет к тоталитаризму. Во всяком случае — привела Робеспьера и немецких романтиков. Я имею в виду, конечно, только немецкий политический романтизм, а не романтизм вообще.

Романтизм такой же сложный сплав, как просветительство. И так же, как просветительство привело и к великому обогащению европейской цивилизации, и, вместе с тем, в своих крайних ответвлениях, к последствиям губительным и страшным, — так и романтизм.

Как кратко определить романтизм? Реакция на просветительство, или, может быть, вернее — противоположная просветительству, но дополняющая его

тенденция развития? Бунт во имя живых человеческих чувств против иссушающего душу рационализма, впрочем, бунт не столько против новой математической модели мира, созданной великими учёными XVII-XVIII веков, сколько против почти карикатурного материализма таких «философов», как Гольбах, Гельвеции и Ламетри, доведших до абсурда представление о мире и человеке как своего рода механизмах. Это они, эти «философы», образовали то направление французского материализма, которое, по мнению Маркса, усвоенному и Лениным, «вливается непосредственно в социализм и коммунизм». Правда, Ленин всё-таки оговаривался, что беда этих французских материалистов была в том, что они не умели применять диалектику. Маркс и Ленин их бы научили! Происхождение марксизма-ленинизма от крайнего «левацкого» протока просветительства так очевидно и об этом в русской эмиграции так много писали, что я не буду на этом останавливаться.

А вот с романтизмом не так все ясно. Отвергая учение о человеке-машине, романтики верили: человек с его непосредственными, трудно изъяснимыми чувствами соединён внутри себя с таинственным сверхразумным источником поэзии, вдохновения и любви.

Он пел разлуку и печаль
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слёзы…

В этом ласково-насмешливом описании юношеского стихотворения Ленского весь романтизм: недуг «чувствительных душ» — меланхолия, неясная тоска, поэтический

энтузиазм. В лучших своих творениях романтики возвышались до близкого к мистическому чувства связи человека с бытием Бога и мира. Вот у Баратынского:

Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он,
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный…

Английский романтизм в своих корнях был сродни платонизму Кембриджа и Оксфорда, и сродни либерализму. Во всяком случае романтизм, даже «демонический», даже байронический, был восстановлен в защиту личной субъективной жизни и творческой свободы человека от подавляющих его объективностей, в том числе и от «Левиафана». Немецкий же политический романтизм в своем постепенном вырождении пришел к прямо противоположному: к обожествлению государства и к отрицанию реальности отдельного человека и его свободы.

Читая в 1919-1920 годах лекции о смысле истории, Бердяев не предвидел, что немецкий политический романтизм — ублюдок, порожденный французской революцией, культом Наполеона с его волей к могуществу, и гердеровским фольклором, — докатится до национал-социализма, так же, как он не заметил, что перед тем романтическая историософия взрастила Маркса.

Как это могло случиться? Ведь всё началось по-людски, по-человечески: «Буря и натиск», «Страдания юного Вертера», меланхолическая созерцательность: озеро или река, на крутом берегу полуразрушенный средневековый замок, верования. Господи, как не любить всё это! Но уже Гердер, благородный Гердер, поклонник свободы и защитник равенства прав

всех народов, заставляет насторожиться: оказывается, все это — и замки, и песни, и обычаи — выражения «коллективной души народа». Вот зачаток симфонической личности! Нация — органическое единство, она реальнее составляющих ее отдельных людей, она им предшествует.

Как это часто бывает в истории идей, началось с еле заметного сдвига стрелки: «Я» находит себя не в непосредственном чувстве соединённости с самим принципом жизни — космосом и Богом, а сливаясь с «душой народа». И вот уже немецкий романтизм переходит на другую опасную дорогу, которая ни к чему хорошему не приведет.

Правда, нация Гердера — это единство, основанное не на общественном договоре, как у Руссо, а природное, органическое. Но ведь в самом-то главном это то же самое: полноту своей жизни человек получает от коллектива. Взятый в отдельности, вне коллектива, он — ничто.

Немецкие романтики не почувствовали тут опасности. Начав с пылкого утверждения личных чувств, они поверили, что возвращение в лоно органической исторической жизни народа, этого вечного источника вдохновения и творческих сил, приведет не к растворению личности в коллективе, а наоборот, к её расцвету. Они не знали, что нет ничего более несправедливого и антиличного, чем органические общества, подчинённые слепому и беспощадному закону естественного отбора. Не знали, что, в отличие от всех других животных, которые со дня рождения подчиняются запрограммированному в их генетическом коде устройству роевой жизни, человек изменил «правила игры», прибавил к требованиям выживания вида «непредвиденное» природой требование абсолютной справедливости и уважения к жизни и свободе индивида. Это требование иррационально, ничем не обосновано и

очень всё осложняет, но именно оно придает нашей жизни человеческое значение и делает нас людьми. Его нужно признать без всяких доказательств, как аксиому, как Истину, принять так же безоговорочно, как оно утверждается в Евангелии.

Немецкие же романтики, без оглядки поверив в добро и гармонию всего органического, не замечали, что какого бы совершенства ни достигали в своем устройстве и функционировании органические общества, они всегда тяготеют к тоталитаризму, коллективизму, расизму, а не к христианскому братству всех людей в мистической надмирной Республике.

С того и началось… Отвергнув учение о прирожденных неотъемлемых правах человека и теорию естественного права, общего всему человечеству, Савиньи утверждает, что единственный источник права — исторически сложившиеся в душе народа представления о справедливости. В знаменитых посланиях Фихте к германской нации из-за романтических средневековых развалин уже начинают проступать зловещие очертания будущего гитлеровского Рейха, «коллективная душа народа» оборачивается материнской утробой тоталитарного национализма. В окончательно разрушенной Наполеоном средневековой Священной Империи Германского народа немецкие романтики прозревают мистическую соборность, некую национальную Церковь. Шарнгорст преображает прусскую армию. Теперь это народная армия, воодушевленная героическим жертвенным порывом. В освободительной войне 1813 года возрождается идея всегерманского Рейха.

Средневековье не казалось Гегелю, как другим романтикам, потерянным Золотым веком. Нет, он сперва в Наполеоне увидел олицетворение Мирового Духа верхом на коне. Позднее он стал учить, что на современном этапе своего диалектического развития этот Дух наиболее совершенно воплотился в прусском

бюрократическом государстве. Государство — верховное бытие. Только в нем, только подчиняясь его законам, человек обретает духовную реальность, свободу и моральную жизнь. Государству всё позволено: и любая тирания, и любые завоевания. Войны только закаляют моральное здоровье нации.

И так докатилось: от легендарного германского героя Арминия, остановившего вторжение римских легионов, до Шпенглера, до Гитлера, до Третьего Рейха

В национал-социализме слились все рукавичные протоки немецкого политического романтизма. В идеологии расизма идея органического единства народа выродилась в учение о Нации как о Церкви, которая предшествует своим членам и может требовать от них тотального самопожертвования. Вся реальность индивида определяется его расовой принадлежностью, все свое бытие и силы жить и действовать он получает от нации. Гегель: «Что листья без дерева? Ничто. В органической жизни в счёт только деревья».

Фашистская вариация: симфоническая личность итальянского народа интегрально осуществляется в фашистском государстве. Оно, это государство, — «общая этическая воля», «душа души народа», оно направляет всю жизнь. Для фашизма, и для национал-социализма, высшая реальность — не личность человека, а коллективная личность народа, организованного в национальное государство.

Та же модель в коммунистическом государстве: «… сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений…»

Христианская идея личности Маркса не устраивала. В споре по еврейскому вопросу с богословом Бруно Бауэром он писал: «Политическая демократия является христианской, поскольку в ней человек — не

какой-либо человек, а каждый человек — почитается суверенной ценностью».

Все правильно. Почему же Марксу не нравится, что политическая демократия основана на христианском учении о суверенной верховной ценности каждого человека? Что тут плохого? Повторим и продолжим цитату, и мы поймем, чем Маркс недоволен: «Но ведь этот же человек в его нецивилизованном и необщественном аспекте, в его случайном существовании, извращенный всем устройством нашего общества, потерянный и отчужденный от самого себя, подчиняемый господству нечеловеческих условий и сил — одним словом, человек, ещё не ставший подлинным членом человеческого рода — недоделанное существо».

Так вот в чем дело, для Маркса, так же, как и для Великого инквизитора Достоевского, человек, «извращенный всем устройством нашего общества и отчужденный от самого себя» — «недоделанное существо». Как же признать его суверенной, верховной ценностью! Его прежде нужно доделать. Эмансипация человека совершится, только когда он станет при коммунизме родовым существом, познает и организует свои личные силы как силы общественные. Другими словами, человек, как в «Общественном договоре», обретёт подлинную свободу и полноту жизни, тотально подчинив себя непогрешимой общей воле бессмертного коллектива. Маркс недаром был прилежным читателем Руссо.

Тут марксисты возопиют, что Маркс вовсе не то имел в виду, что всё это выхвачено из контекста, неточный перевод. Так же, как их выводит из себя, если заикнуться, что много раз повторяющееся в этом ответе Бауеру утверждение Маркса, что настоящий Бог евреев — деньги, утверждение антисемитское. Не стану спорить. Марксова схоластика допускает какие угодно толкования, и всегда можно доказать, что потом

он говорил по-иному. Во всяком случае, лично мне сдаётся, что если очнувшись, как лунатики, муравьи вдруг обретут способность рассуждать, сила социального давления, которая заставляет их служить муравейнику, представится им в образах тоталитарного мифа, вроде марксизма-ленинизма или сродного ему национал-социализма.

Все эти учения о коллективных личностях, будто бы более реальных, чем личность отдельного человека, не совместимы, конечно, с евангельским утверждением верховной ценности личности каждого человека, даже самого последнего.

«Личности коллективные, — говорит Бердяев, — личности сверхличные в отношении к личности человеческой суть лишь иллюзии, порождения экстериоризации и объективизации. Объективных личностей нет, есть лишь субъективные личности. И в каком-то смысле собака и кошка более личности, более наследуют жизнь вечную, чем нация, общество, государство, «мировое целое».

Эти слова Бердяева делают его одним из великих учителей нашего времени, за них ему прощаются все его неверные и безответственные высказывания о происхождении русского коммунизма.

Вопрос о личности и коллективе — главный вопрос истории человечества. Человек получает от общества и поддержку в борьбе за существование, и знания, и силы, необходимые для каждодневной деятельности, и богатства культуры, и хранимые в языке идеи, изобретенные и разработанные другими людьми. И все-таки, по христианскому учению, подлинное бытие человека не в совокупности общественных отношений, а в причастии беспредельной, все творящей любви Бога ко всем людям и всему творению. Отсюда два вывода. Первый: отношения христианина с другими людьми должны определяться не социальным

давлением, а заповедью «любите друг друга», он должен обращаться с каждым, как если бы перед ним был сам Христос. Второй вывод: не коллектив, и тем более не «фазы развития производительных сил», возведенные Марксом в какие-то все определяющие, хотя и безличные сущности, а именно отдельный человек, соединённый внутри себя с божественным источником любви, свободы и творчества, сделал все великие открытия и создал все прекрасное. Муравейник устроен совершеннее человеческого града, но, отказавшись от субъективности и свободы, муравьи не любят друг друга и ничего не изобретают. В их обществе творческая эволюция остановилась.

Сошлюсь тут на Анри Бергсона. До сих пор, несмотря на все теперешнее развитие социологии и антропологических наук, никто еще не написал лучше него о человеке и обществе. «Общество — сложение индивидуальных энергий, оно пользуется усилиями всех и облегчает всем их усилия. Оно не может существовать, не подчиняя себе индивидуума, но не может прогрессировать, не предоставляя ему свободу. Вот два противоположных требования, которые нужно примирить. У насекомых выполнено только первое условие. Общества муравьев и пчел восхитительно дисциплинированны и монолитны, но они застыли в неизменной рутине… они бесконечно движутся по кругу, вместо того, чтобы идти по прямой к большей социальной эффективности и вместе с тем к большей индивидуальной свободе. Только человеческое общество стремится к этой двойной цели… интеграции и в то же время индивидуализации».

Прибавлю от себя: тут вечная правда либерального общества перед тоталитарным. Тоталитарное, чем оно монолитнее, чем дисциплинированнее, тем больше, как Советский Союз сегодня, подавляет дух изобретательства и творчества и постепенно коченеет в сомнамбулизме.

Учение Руссо о тотальном подчинении человека воле коллектива способствовало развитию тоталитарных идеологий еще вот почему Воля народа, — невнятно объясняет Жан-Жак, — не всегда совпадает с волей всех. Ведь она неизменно стремится к общему благу, а воля всех — только сумма частных воль, преследующих частные интересы. «Однако, необходимо, чтобы все голоса были сосчитаны; всякое формальное исключение нарушает всеобщность».

Спрашивается, если общая воля, «постоянная, нерушимая и чистая», существует как бы сама по себе, вроде вечных платоновских идей, и может не совпадать ни с волей всех, ни с волей хотя бы только большинства, то почему собственно тогда необходимо подсчитывать голоса? Тем более, что в некоторых случаях, например, когда отечество в опасности, общую волю могут выражать всего несколько человек, и даже один только человек, наиболее достойный. Он становится верховным вождем, диктатором, может приостановить на время действие закона.

Робеспьер был великим почитателем Руссо, называл его божественным человеком. Ход мысли Неподкупного легко себе представить. Руссо указал один только признак для распознания общей воли: она всегда направлена к достижению блага народа. И я, Робеспьер, убежденный демократ, тоже всегда хотел общего блага, всегда любил добродетель, и у меня нет никаких личных, никаких частных интересов. Значит, моя воля совпадает с общей волей. Значит, поскольку общая воля едина и неделима, все волеизъявления, отличные от воли моей и якобинской, должны быть отвергнуты как частные. Они разрушают единство Республики.

Робеспьер искренне верил: истину и справедливость воплощает только одна партия — якобинская партия. Впрочем, это не партия в обычном смысле,

а просвещенный авангард народа *). Если же народ не захочет подчиняться своей собственной воле, осуществляемой диктатурой якобинцев, его надо принудить. Применение силы и устрашения оправдано. Единственный закон — спасение Республики. Право каждого свободно выражать свою волю и свое мнение отрицается. Когда отечество в опасности, место принципа народного избрания заступает принцип неограниченной власти немногих непогрешимых носителей общей воли, или, как мы видели, даже только одного наиболее достойного. Робеспьеру открылось: этот наиболее достойный человек, о котором говорил Руссо, — это именно он, Робеспьер.

Комитет Общественного Спасения, особенно после декрета 14-го Фримэра 2-го года Республики, — прообраз ленинского ЦК. Владимир Ильич полностью воспринял якобинскую идею просвещенного авангарда. Конечно, пролетариат — исполнитель воли истории, но думать, что рабочее движение само по себе может выработать самостоятельную идеологию, — глубокая ошибка. «История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское». Разве сам Маркс не говорил: «то, что тот или другой пролетарий или даже весь пролетариат воображает своей целью, не имеет значения». Отсюда Ленин делает вывод: «социал-демократического сознания у рабочих не могло быть, оно могло быть принесено только извне. Поэтому наша задача, задача социал-демократии, состоит в борьбе со стихийностью, состоит в том, чтобы совлечь рабочее движение с этого

*) У санкюлотов всегда добрая воля, но они сами, люди бедные и непросвещённые, — не способны правильно ее выразить и правильно себя вести. Им нужен «электрический вождь». «Народ велик, но индивидуумы слабы». Общественное сознание нужно революционизировать и просветить. Пока лее народ тёмен и нищ, его волю выражают якобинцы.

стихийного стремления тред-юнионизма под крылышко буржуазии и привлечь его под крылышко революционной социал-демократии».

Чтобы выполнить эту задачу, «партия вбирает в себя авангард пролетариата, и этот авангард осуществляет диктатуру». Сталин последовательно развил потом мысль Ленина: диктатура пролетариата есть, по существу, диктатура его авангарда, диктатура его партии.

Так большевистская партия становится носительницей «воли» диалектического процесса истории, во многом схожей с общей волей Руссо. С самого своего возникновения ленинская партия — боевая централизованная организация профессиональных революционеров, возглавляемая несколькими опытными вождями. В брошюре «Что делать?», уже мною упомянутой, Ленин в ответ на обвинения в непонимании демократизма ссылается вовсе не на Ткачёва, а на пример немецких социал-демократов: «… у немцев достаточно уже развита политическая мысль, достаточно накоплено политического опыта, чтобы понимать, что без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса… И вот я утверждаю: 1. что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей».

Впрочем, следуя учению Руссо и Робеспьера о возможности воплощения народной воли в одной партии или даже в одном человеке, Ленин считал, что коммунистическую партию, этот авангард пролетариата, может возглавлять не только десяток вождей, а всего один вождь.

В 1920 году на IX съезде партии Ленин заявляет: «Советский социалистический демократизм единоначалию

и диктатуре не противоречит. Волю класса иногда осуществляет диктатор».

В том же 1920 году на III Всероссийском съезде профсоюзов: «Берите тысяча девятьсот восемнадцатый год… Я уже тогда указывал на необходимость единоначалия, необходимость признания диктаторских полномочий одного лица, с точки зрения проведения советской политики. Все фразы о равноправии вздор».

На IX партсъезде член группы «демократического централизма» Сапронов выступил против Ленина с прямым обвинением: «Стремление к единоначалию видно не только в управлении фабриками и заводами, оно уже заметно в стремлении заменить советы, исполком, президиум — губернаторами. Тогда зачем говорить о диктатуре пролетариата, о самодеятельности рабочих… никакой самодеятельности нет; вы и членов партии превращаете в послушный граммофон, у которых имеются заведующие, которые приказывают: иди и интригуй, — а выбирать свой комитет, свой орган не имеет права… Я тогда задам вопрос т. Ленину: а кто же будет назначать ЦК? А впрочем и здесь единоначальник. Тоже здесь единоначальника назначали…» *)

Уже и прежде, на VIII съезде, Осинский жаловался: «Деятельность партии была перенесена в ЦК. В ЦК устанавливалась политическая линия. Что делалось в самом ЦК, об этом местные органы не осведомлялись, а и сам ЦК, как коллегиальный орган, в сущности говоря, не существовал. Ленин и Свердлов решали очередные вопросы путем разговоров друг с другом» **)).

*) История ВКП(б). Краткий курс, 1938 г и Стенографический отчет, Заседание второе, 30 марта 1920 г. (утреннее), стр. 113.

**) Стенографический отчет, 20 марта 1919 г. (утреннее) стр. 110.

Это не мешало самому Ленину, как истому якобинцу, утверждать, что власть находится в руках «рабочего класса и крестьянства». В действительности же власть была в руках не рабочих и крестьян, а в руках вооруженного идеологического меньшинства, которое немедленно начало гражданскую войну против крестьянства. Эта война привела к гибели миллионов и миллионов крестьян. Показательно, что в июле 1918 года любимую рабоче-крестьянскую власть поддержали одни только латышские стрелки. Не подойди они вовремя, левые эсеры взяли бы Кремль приступом.

Став диктатором, Ленин отказался от своего прежнего убеждения в необходимости разделения властей. Теперь он утверждает: революционное правительство, чтобы охранить свободу от фракций, должно обладать всей полнотой власти и необходимым аппаратом для действий быстрых и не стесненных контролем законов, должно мобилизовать все силы народа, чтобы бить мощно и беспощадно. При разделении властей это невозможно. Поэтому, разделение властей упразднить. Вся власть Комитету Общественного Спасения!

Вспомним: Руссо полагал, что разделять суверенную власть народа на законодательную, исполнительную, судебную, административную и т. д. так же нелепо, как составлять человека из нескольких разных тел: у одного тела только глаза, у другого только руки, у третьего только ноги и ничего больше.

Якобинцы были убеждены: их диктатура не только не нарушает свободу, а наоборот ее укрепляет. Одни только злонамеренные, эгоистические и развращенные люди могут жаловаться, что их свобода нарушается. Свобода будет восстановлена, только когда борьба с врагами свободы кончится полным их уничтожением. Пока же есть оппозиция, свободы не может и не должно быть.

Робеспьер не сомневался: различия в мнениях — это не что-то естественное, а выражение эгоизма, порочности и глупости. Поэтому в людях с другими, чем у него, мнениями он видел внутренних врагов Республики, более опасных для нее, чем все неприятельские армии. Принцип патриотов — единодушие. (Вот оно — монолитное единство партии!).

Уже после казни жирондистов Робеспьер читает в Конвенте в феврале 1794 года доклад «О принципах моральной политики»: «Нужно задушить внутренних и внешних врагов Республики… в революции движущая сила народного правительства — это одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как правосудие, быстрое, суровое, непреклонное. Следовательно, террор — одна из эманации добродетели… Внутренние враги французского народа разделились на две оппозиционных группировки, как на два армейских корпуса. Они движутся под знаменами разного цвета и по разным дорогам, но к той же цели. Цель эта — развал народного правительства, разрушение Конвента, т. е. торжество тирании. Одна из этих группировок толкает нас к слабости, другая к крайности».

В марте 1794 года судили и казнили эбертистов, в апреле дантонистов. Если перевести на сталинский язык, это была ликвидация левого и правого уклонов. Когда же после этого в Конвенте возникли новые разногласия, Робеспьер пришел в ужас.

В своей ненависти к фракциям и ко всем другим партиям, в своих расправах с оппозицией, в своей одержимости идеей монолитного единства, большевики — подражатели якобинцев. Они затвердили уроки Сен-Жюста: «При режиме свободы, основанном на абсолютной истине и добродетели, партии и фракции — преступный анахронизм. Мятежные группировки

нужны были при старом режиме, они способствовали изоляции деспотизма и ослаблению тирании. Сегодня они преступны, так как изолируют свободу… Борьба партий уводит сердца и умы от любви к отечеству… Всякая партия преступна… всякая фракция преступна… фракции — самый страшный яд в политическом организме… Разделяя народ, они подставляют на место свободы партийные страсти».

Так думали и большевики. Уже в 1918 году были запрещены все партии, кроме коммунистической, даже самые левые. Затем взялись и за внутрипартийную оппозицию. В 1921 году X партсъезд предписывает немедленно распустить все фракционные группы. С тех пор борьба с оппозицией и фракциями все усиливается. Оппозиционеров начинают исключать из партии и расстреливать.

Робеспьер до прихода к власти требовал неограниченной свободы печати. Но, возглавив Комитет Общественного Спасения, он, так же как на фракции, гневно ополчается на «продажных писак, сговорившихся убить общественную добродетель, сеять раздор и готовить политическую контрреволюцию…»

То же и Сен-Жюст: «Революции нужен или диктатор, чтобы спасти ее силой, или цензор, чтобы спасти ее добродетелью». «Или… или» потом отбросили. Робеспьер стал и диктатором, и добродетельным цензором.

29-го марта 1793 года особым законом была установлена смертная казнь для тех журналистов и авторов памфлетов, которые будут нападать на суверенитет народа, призывать к роспуску Национального Конвента и восстановлению монархии.

«Требование свободы печати, когда революция торжествует, — контрреволюционно, так как оно подразумевает свободу бороться с революцией, а такой

свободы не должно быть. Зато полная свобода поддержать революцию».

Разве не так рассуждают и советские цензоры? У нас полная свобода печати, при одном условии, конечно: она должна способствовать укреплению социализма и поддерживать нашу власть. Последние некоммунистические газеты были закрыты уже в 1918 году. Правда, еще до декабря 1925 года в партийных журналах появлялись время от времени статьи представителей внутрипартийной оппозиции. А незадолго до XV партсъезда ЦК даже напечатал в форме приложения к «Правде» несколько номеров «Дискуссионного листка» с контртезисами, статьями и речами оппозиционеров. Но это в последний раз прозвучал в советской печати голос несогласных с политикой ЦК.

Укажу еще на некоторые другие черты сходства между якобинской и большевистской диктатурами.

Якобинцы не были социалистами и не собирались отменять частную собственность, но они установили то, что Ленин называл «настоящим и главным преддверием социализма» — продовольственную диктатуру, строжайший контроль над распределением хлеба и топлива. По всей Франции, особенно в районах, снабжающих Париж, снуют отряды революционной армии и санкюлотов, посланных производить военные реквизиции и выколачивать из деревни хлеб и всякое вообще продовольствие. Нехорошие, несознательные крестьяне не хотят продавать зерно и муку по установленной твердой цене, сокращают посевы, прячут излишки. «Аристократию фермеров и лавочников» надо поставить на колени. Обыски, как правило, производились среди ночи. Расчет такой: видя солдат с ружьями и слушая яростные угрозы комиссара, крестьянин испугается и укажет свои потайные хранилища.

И вот под вооруженным конвоем тянутся к Парижу

обозы и баржи, груженые хлебом, разными крестьянскими припасами, дровами.

24-го мая 1918 года «Правда» печатает письмо Ленина «К питерским рабочим». Ленин объясняет им, что пока они голодают, «миллионы и миллионы пудов хлеба прячутся богачами, кулаками и спекулянтами». Вывод простой: «необходима… обязательная сдача всего излишка хлеба государству по твёрдой цене, безусловное запрещение удерживания излишков хлеба кем бы то ни было… Хлеба для машин, то есть топлива, тоже крайний недостаток… надо организовать великий «крестовый поход» против нарушителей строжайшего государственного порядка в деле сбора, подвоза и распределения хлеба для людей и хлеба для машин… Нужен массовый «крестовый поход» передовых рабочих во все концы громадной страны. Нужно вдесятеро больше железных отрядов».

Так началась страшная эпопея продразвёрстки. Всё в этом письме Ленина «К питерским рабочим», даже язык, подсказано воспоминанием о примере якобинцев. Свидетельство тому фраза: «в критические минуты жизни народов бывало не раз, что далее немногочисленные передовые отряды передовых классов увлекали за собой всех, зажигали огнем революционного энтузиазма массы, совершали величайшие исторические подвиги». Позднее, в 1921 году, сам Ленин признает: «своеобразный "военный коммунизм" состоял в том, что мы фактически брали у крестьян все излишки, и даже иногда не излишки, а часть необходимого для крестьян продовольствия».

Устанавливая контроль над всем хозяйством, якобинцы проводят одновременно централизацию всего административного управления. Перед ними стояла многосложная и трудная задача: мобилизовать все ресурсы страны для производства вооружения и снабжения для армии; собирать и распределять продовольствие;

поднять всенародное ополчение; бороться с «федерализмом», контрреволюцией, изменой и шпионами; взять всю власть на местах в свои руки. Чтобы осуществить всё это, потребовались бесчисленные особоуполномоченные агенты, техники, контролеры, чиновники всякого рода. Кадры органов управления и подавления чудовищно разбухали. Бюрократическая машина еще никогда не достигала во Франции таких размеров. Число новых постоянных и временных чиновников доходит в одном только Париже до многих десятков тысяч, в провинции до многих сот тысяч. Государство становится главным работодателем, огромное число граждан его платными служащими. Все это великое множество чиновников поставляют якобинские «народные общества», прозванные «факелами общественного духа».

Якобинский партаппарат сливается на всех ступенях управления с государственным и административным аппаратом. Одновременно в якобинских клубах идет беспощадная чистка, остаются только безоговорочные сторонники Робеспьера.

Муниципальные выборы отменяются. Местное самоуправление заменяется бюрократическим. Во главе каждого департамента ставят особого «национального агента», присланного из Парижа и ответственного перед Комитетом Общественного Спасения. Все эти национальные агенты и особоуполномоченные Конвента, опираясь на тьмы чиновников и отряды революционной армии, хозяйничали в стране от имени народа, угнетая народ, как настоящие завоеватели. Развращаясь властью и фактической безнаказанностью, они проникаются сознанием своего превосходства и всемогущества: от их усмотрения, от их произвола зависели благоденствие, жизнь и смерть граждан. Это неизбежно вело к вопиющим злоупотреблениям и скандалам, к чудовищным злодеяниям.

Рядом с революционной яростью в душах якобинских помпадуров расцветало то особое чувство, которое Щедрин бессмертно назвал «административным восторгом». Размахивая саблями и пистолетами, они обращались к населению с кровожадными призывами: «воздвигайте плахи, пусть стены ощетинятся виселицами, всякий, кто с нами не согласен, да будет немедленно умерщвлен!»

Мне легко это себе представить. Я видел в детстве в Одессе: солдаты с винтовками вводят человек двадцать арестованных в ворота ЧК, комиссар в кожаной куртке и в студенческой фуражке раздвигает собравшихся зевак, театрально широко размахивая наганом. Я был еще совсем мальчиком, но почувствовал в его лице это выражение упоения властью. Он знал, что на него смотрят.

Тогда пели гнусные куплеты:

Капиталист дрожит как лист,
Его сгибаю я в дугу,
Арестовать и расстрелять
Я всех и каждого могу.

Рост бюрократии огорчал добродетельного Робеспьера, но он ничего не мог поделать.

И Ленин тоже огорчался, и тоже ничего не мог сделать. Уже в 1920 году на IX партсъезде представитель демократического централизма Сапронов заявляет: «Сколько бы ни говорили об избирательном праве, о диктатуре пролетариата, на самом деле это приводит к диктатуре партийного чиновничества».

На следующем, X съезде, в 1921 году, группа демократического централизма вносит резолюцию: «Ошибки, неизбежные при данных условиях, были усилены благодаря бюрократизации аппарата пролетарской диктатуры и в особенности ее верхушки».

На том же X съезде представитель группы Рабочей оппозиции Медведев говорит: «ЦК не охранял и не проводил также мер борьбы с разъедающим весь наш советский аппарат бюрократизмом, возмущающим широкие массы рабочих и беднейшие крестьянские элементы».

На XI съезде, в 1922 году, Осинский: «Мы должны от чиновничьих методов перейти на путь общественной деятельности».

Однако это всё оппозиционеры. Но вот сам Ленин пишет в июне 1921 года в большой статье «О продовольственном налоге»: «Возьмите вопрос о бюрократизме и взгляните на него с экономической стороны. 5-го мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла.

Проходит ещё год. На VIII съезде РКП, 18-23 марта 1919 года, принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом, мы говорим о частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя. (Курсив в оригинале. — В. В.).

Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего (декабрь 1920 г.) вопрос о бюрократизме, после X съезда РКП (март 1921 года), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим это (Курсив в оригинале. — В. В.) зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой».

Спрашивая затем, каковы экономические корни бюрократизма, Ленин пишет: «Главным образом это корни двоякие: с одной стороны, развитая буржуазия

именно против революционного движения рабочих (частью и крестьян) нуждается в бюрократическом аппарате, в первую голову военном, затем судейском и т.д. Этого у нас нет. Суды у нас классовые, против буржуазии. Армия у нас классовая, против буржуазии». Вопрос: откуда же тогда зло бюрократизма при рабоче-крестьянской власти? На это Ленин отвечает так: «У нас другой экономический корень бюрократизма — раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность, отсутствие оборота между земледелием и промышленностью, отсутствие связи и взаимодействия между ними».

Невольно вспоминаешь удивительные по прозорливости слова, сказанные Львом Толстым в 1891 году в беседе с корреспондентом «Русского Богатства»: «При социализме придется учредить такое количество чиновников, что они съедят 3/4 всего, что будет заработано людьми».

Так думал и другой писатель, на Толстого совсем не похожий, — Франц Кафка.

В начале 1920-х годов Кафку в его прогулках по Праге часто сопровождал тогда еще совсем молодой человек — писатель Густав Януш. Придя домой, он записывал все, что Кафка ему говорил, издал потом книгу «Разговоры с Кафкой». Там есть любопытная запись:

«Мы встретили на улице шествие рабочих. С плакатами и развернутыми знаменами. Они шли на митинг. Кафка сказал мне: «Эти люди так убеждены в своей правоте, так уверены в себе, так довольны! Они — хозяева улицы, и им кажется — они хозяева мира. Между тем, это заблуждение. За ними уже надвигаются секретари, бюрократы, профессиональные политики, все эти современные султаны, которым они готовят путь к власти!

…Я спросил Кафку: «Что же, вы не верите в распространение русской революции?»

Кафка задумался, потом сказал: «Чем шире разливается наводнение, тем мельче и мутнее становятся его воды. Революция выдыхается и оставляет после себя только ил новой бюрократии. Цепи страждущего человечества куются в министерских канцеляриях».

Такие простые, сегодня так очевидно, так страшно подтвердившиеся мысли не приходили в голову Ленину. Он слишком верил для этого в научность марксизма и, убежденный подражатель якобинцев, не мог, конечно, допустить мысли, что именно проводимая им политика национализации средств производства, централизованного контроля над всей хозяйственной жизнью и добивания враждебных классов, неизбежно дол-ясна была привести к возникновению и неудержимому разрастанию новой бюрократии. В злоупотреблениях коммунистического чиновничества он винил «примазавшихся к коммунистам старых чиновников, помещиков, буржуа и прочей сволочи, которая иногда совершает отвратительные бесчинства и безобразия, надругательства над крестьянами». Для борьбы с этим злом Ленин предлагает средство, уже хорошо большевиками испытанное. «Тут нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно. Пускай Мартовы, Черновы и беспартийные мещане, подобные им, бьют себя в грудь и восклицают: «хвалю Тебя, Господи, за то, что я не похож на «них», что я не признавал и не признаю террора». Эти дурачки «не признают террора», ибо они выбрали себе роль лакействующих пособников белогвардейщины по части одурачения рабочих и крестьян».

С тех пор террор всё усиливался, но бюрократическое извращение, которое так ужасало Ленина, не только не шло на убыль, а наоборот всё разрасталось. Буржуазия и крупная, и мелкая, и мельчайшая была

уничтожена. Ее место занял новый правящий класс, но это был не пролетариат, как ожидали Маркс и Ленин, а партийная бюрократия.

Ещё одна черта сходства большевистской революции с якобинской: раскрещивание, гонения на церковь и духовенство. Так же, как большевики, санкюлоты-атеисты разрушили многие церкви, срывали колокольни, чтобы «надменные памятники суеверия» не возносились выше жилищ народа. В Сант-Флур затейники палят по церкви, «так называемой Голгофе», из пушки. «Мы бы ещё больше радовались, если бы часовня была полна священниками». Колокола переливали на пушки, церковную утварь, митры, распятия, облачения, деревянные исповедальни, все вообще «старые идолы аристократической гордыни» ломали и жгли.

Французские историки Мишель Вовель, Альбер Собуль и др. приводят свидетельства очевидцев этих революционных «аутодафе». Вот некоторые из них. Гражданин Гармодиус Рейонар из местечка Эмбрен рассказывает: на костре сжигают «картину бывшего святого Франсуа де Саль, который заставил свою любовницу, сестру Шанталь, прийти к нему, шагая по животам её детей». Вокруг костра толпа пляшет фарандолу. Вечером опять веселье: кадриль за кадрилью, а кто не пляшет — главным образом дети — заняты делом: сжигают «дюжину портретов епископов, кардиналов, иезуитов, большого Христа и Деву Марию из позолоченного дерева». Не хватало только «художника, чтобы заменить картины фанатизма портретами мучеников Свободы».

Санкюлоты привозят из Воклюз в Париж «отвратительные кости будто бы святого, которому обманщики-монахи заставляли поклоняться как богу дождя». В Пиоленк «святые из золота и серебра охотно отправились на монетный двор». В Сейсель «деревянные

и гипсовые святые испытали на себе, как руки санкюлотов уничтожают все аристократии одновременно». Депутаты от города Невер приносят в Конвент «большой золотой крест, жезлы, митры, святых и 17 сундуков с посудой и другими серебряными предметами».

«Очищенные» церкви превращали в храмы Разума, храмы Революции, школы, склады, в одном месте даже в жандармское присутствие! Лучшего символа насильственной революции не придумаешь: где была церковь — жандармское присутствие.

10 ноября в Соборе Парижской Богоматери устраивают — в присутствии депутатов Конвента — праздник Свободы. Свободу изображает молодая красивая актриса. Собор посвящается Разуму и Свободе. В конце месяца уже все парижские церкви посвящены Разуму. Будущий герцог Отранский Фуше предлагает ставить на кладбищах вместо крестов статуи Сна.

Но тут справедливость требует напомнить: сам Робеспьер не одобрял безобразий, творимых воинствующими атеистами. Он опасался: они пробудят, как в Вандее, «фанатизм», ведь народ в большинстве остался верующим. Но Робеспьер шёл дальше, он считал, что народ и должен оставаться верующим. «Атеизм — дело аристократов; наоборот, идея великого Существа, которое охраняет угнетенную невинность и карает торжествующее злодейство, — народна».

В Конвенте и у якобинцев Робеспьер неоднократно выступает в защиту свободы «культов». «Тот, кто хочет запретить священникам служить обедню, сам ещё больше фанатик, чем они».

Декрет, изданный 4 мая 1794 г., устанавливает новую государственную религию: «Народ французский признает бытие Всевышнего Существа и бессмертие души».

Через три дня выходит брошюра Робеспьера «О

соотношениях между религиозными и нравственными идеями и республиканскими принципами и о национальных праздниках». Робеспьер в ней пишет: «Даже если бытие Бога и бессмертие души только мечтание, это всё равно самое прекрасное из всех мечтаний человеческого духа… тот, кто может ввести Божество в систему общественной жизни, в моих глазах великий гений, тот же, кто, ничем не заменяя Божество, думает только о том, как бы изгнать Его из сознания людей, мне представляется чудовищем глупости и развращённости».

Такие мысли не приходили в гениальные, но плоские умы Маркса и Ленина, ненавидевших «Боженьку». Такие мысли приходили скорее героям Достоевского, только, конечно, Иван Карамазов, например, высказывает их несравненно гениальнее и с несравнимо большей силой.

8 июня того же 1794 года в Париже устраивается первый праздник, посвященный Всевышнему Существу и Природе. Парижане, солдаты, девушки с цветами, депутаты Конвента с Робеспьером во главе торжественно шествуют по булыжной мостовой на Марсово поле. Там была сожжена статуя атеизма и Робеспьер произнес речь.

Мне возразят — ну, как же, сходство, значит, не такое уж полное: Робеспьер отвергает атеизм, а Маркс и Ленин воинствующие атеисты. Это верно. Энгельс даже назвал идею личного бессмертия глупой, и большевики государственного культа Всевышнего Существа не вводили. Но они из самого марксизма сделали своего рода государственную религию с культом живых и «захороненных» вождей и таким же, как у якобинцев, пантеоном героев и мучеников революции. Правда, марксова пантеистическая метафизика в отличие от деизма Робеспьера упразднила Бога совсем, зато обожествила материю, приписав ей атрибуты абсолютного бытия. Материя для правоверного марксиста — единственная, несотворимая и неуничтожимая, вечная и бесконечная субстанция мира, которая от века порождает из самой себя жизнь и сознание без помощи какой-либо посторонней, надмирной силы.

Человек с метафизическим воображением, какого у Маркса и Ленина не было, может спросить: не означает ли марксистское обетование полной победы освобожденного человека над миром, что в конце концов и смерть будет побеждена? В советской литературе, еще не так давно, по поводу прелюбопытной поэмы Ильи Сельвинского «Арктика» подымался даже разговор о личном бессмертии. Герой поэмы Корней Корнеевич выводит надежду воскресения души и тела из кибернетики! Каждый человек — особый строй электронов. Но вот человек умирает, и этот строй распадается. Навсегда ли, спрашивает Корней Корнеевич. И отвечает: нет, не навсегда.

Так значит я и ты, и все другие
Лишь электронный принцип, дорогие,
Он распадется в нас, и мы умрём,
Он где-нибудь, когда-нибудь сойдётся,
И «я» опять задышит, засмеётся
В беспамятном сознании своём.
Сквозь новый ген,
Спустя мильон столетий,
А может быть и через год,
Я снова появлюсь на этом свете.

Во всяком случае, определённое различие в метафизических взглядах Робеспьера и марксистов не отменяет основного структурного сходства якобинской и большевистской революций. Повторяю, сходство это поразительно, даже в частностях.

Так же, как после них большевики, якобинцы переименовали тысячи городов, местечек и деревень.

Переименование часто сводилось только к тому, что отбрасывались слова «замок», «король» — напоминают старый резким, — и слова «святой», «святая», «крест» — увековечивают «яд фанатизма». В Париже, предместье Святого Антуана — предместьем Антуана просто. Но во множестве случаев прежние имена были заменены совсем новыми, революционными. Так, 263 местечка были наречены «Гора», 181 — «Свобода», немалое число — «Народ», «Нация», «Санкюлот», «Красный Колпак», и т. д. Другие были переименованы в честь героев и отцов революции — «Марат» (53 городка), «Бара», «Вольтер», «Руссо». Не были забыты и герои и битвы древности: Брут, Сцевола, Геркулес, Фермопилы, Марафон, была даже деревня Тарпейская Скала.

Напомню еще одного учителя и Маркса, и Энгельса, и Ленина. Учитель — «Кай Гракх» Бабёф, глава Заговора равных. Идеология бабувизма — сплав идей Робеспьера, Марата, Эбера, эгалитарного коммунизма и революционного восстания — оказала огромное влияние на революционные движения XIX и XX веков. Она стала известна, главным образом, благодаря первому подручнику Бабёфа, Филиппу Буонаротти, который издал в 1828 году книгу «Заговор во имя равенства». Эта книга передаёт эстафету якобинства и коммунизма революционерам романтической эпохи. Прочитав её в 1842 году, Маркс приходит к выводу: идеи Бабёфа вели «по ту сторону идей старого порядка вещей, к новому социальному порядку, который не будет порядком буржуазным». Мысль Бабёфа о необходимости временной революционной диктатуры помогла Марксу прийти к идее диктатуры пролетариата. В «Манифесте коммунистической партии» сочинения Бабёфа упоминаются во фразе о литературе, «которая во всех великих революциях нового времени выражала требования пролетариата».

В «Анти-Дюринге» Энгельс тоже выдаёт бабувизму патент на пролетарское благородство, причисляет его к движению того класса, «который был более или менее развитым предшественником современного пролетариата».

Ленин перенимает у Маркса и Энгельса их отношение к Бабёфу. В конспекте книги Маркса и Энгельса «Святое семейство» он пишет: «Французская революция породила идеи коммунизма (Бабёф), которые при последовательной разработке содержали идею нового Weltzustand (мирового порядка)».

Известный французский историк Жорж Лефевр, социалист, проникшийся после Второй мировой войны симпатией к компартии, в заметке о Буонаротти весьма справедливо говорит: «Бабувизм вписывается как звено в развитие коммунистической мысли», и так же справедливо Лефевр спрашивает: «Не дала ли книга Буонаротти Ленину сюжеты для размышления?» Думаю, сомневаться в этом не приходится.

Прежде всего, заговор равных, в котором, забыв прежние раздоры, участвовали вчерашние якобинцы-террористы, последователи Марата и остатки эбертистов, был первым в истории опытом создания строго дисциплинированной, подпольной революционной партии. Для Ленина то был образец куда более поучительный, чем все рассуждения Ткачёва.

Завершитель мысли Робеспьера и предтеча Маркса, Бабёф учил, затем, что побежденный класс нужно уничтожить, так как он никогда не примирится со своим поражением. Ленин тоже был в этом убежден. Чрезвычайка, Красная армия и коммунистическая бюрократия были созданы во время гражданской войны главным образом именно для ликвидации враждебных классов.

Простодушный Бабёф признавался: «любовь к революции убила во мне всякую другую любовь и сделала

меня жестоким, как дьявол». Ленин таких признаний не делал, но и его любовь к революции сделала, да еще \ гораздо больше, чем Бабёфа, жестоким, как дьявол.

В оправдание задуманного «равными» классового террора Буонаротти писал: «То было время, когда над обществом нависла опасность столь грозная, что народ имел право, не совершая тем никакой несправедливости, обрушиться на класс, которого он опасался… Думать, что можно, не прибегая к суровым мерам, привести к справедливости и равенству нацию, в которой многие усвоили себе привычки и преимущества, несовместимые с благоденствием и правами всех, — химера, хотя и соблазнительная… Разве древность вменила Ликургу в преступление смерть нескольких лакедемонских аристократов?… Революции — это неизбежные последствия продолжительных несправедливостей; они карают в одно мгновение преступления многих веков».

Осуществили большевики и другую идею Бабёфа, а именно, что верховная администрация должна иметь власть приговаривать к каторжным работам всех виновных в антисоциальном поведении и всех тунеядцев. Бабёф предвидел даже устройство исправительно-трудовых колоний на островах. Острова Маргариты и Онорэ, Гиерские, Олерон и Рэ предполагалось превратить в места принудительного исправительного труда.

А вот и железный занавес. Космополиты-бабувисты настаивали на полной изоляции Франции. Они не видели тут противоречия. «Возрожденный» революцией народ нужно уберечь от «заразы пагубных примеров, способных подорвать нравы и любовь к равенству, сии залоги прав и счастья для всех». В случае победы «равные» собирались оградить Францию от соседей заставами и ощетиненными рогатками и впускать только «благодетелей народов, гонимых друзей

свободы», привлеченных желанием узнать французские учреждения, и людей, «уставших от рабства, которые придут с чистым сердцем искать в нашей республике равенство и счастье».

«Такая предосторожность в отношении иностранцев, — замечает Буонаротти, — была продиктована не духом недоброжелательной замкнутости, а желанием лучше оказывать услуги человечности и братства, обязательные для всех народов в отношениях друг с другом… Чтобы уготовляемый миру великий пример стал действенным, нужно было тщательно предотвратить все, что могло помешать его осуществлению, и, следовательно, удалять с французской земли толпы иностранцев, которых враждебные правительства не преминут засылать под флагом человеколюбия, а на самом деле с коварным намерением посеять раздор и создать мятежные оппозиционные группы. Совершенные отношения с другими нациями не смогут быть установлены, пока те не примут политические принципы Франции, до тех же пор в их нравах, учреждениях и особенно правительствах Франция будет видеть для себя лишь опасность».

Вместо того, чтобы выводить большевизм из русской истории, западным мудрецам было бы не худо вспомнить Буонаротти, им стал бы тогда понятнее советский подход к Хельсинкскому заключительному акту.

Среди участников заговора равных одни высказывались за диктатуру одного лица, другие за диктатуру нескольких «испытанных демократов». Сам Бабёф ставил в пример диктатуру Робеспьера, которая, по его мнению, была «дьявольски хорошо задумана». «Робеспьеризм и демократия, — учил Бабёф, — два однозначных слова. Робеспьер и есть партия, и даже весь народ, т.е. санкюлотрия». Бабёф признавал народом только санкюлотов.

Верил в спасительность диктатуры наиболее добродетельного человека и Буонаротти. Так же, как Робеспьер, он считал, что сам народ, пока он не будет просвещён, не способен выразить свою волю: «Опыт революции… достаточно показал, что народ, взгляды которого сложились при режиме неравенства и деспотизма, не очень-то способен в начале революции, которая несёт возрождение, избирать голосованием людей, предназначенных её направлять и осуществлять. Эта трудная задача не может быть выполнена никем, кроме как гражданами мудрыми и решительными, которые охвачены любовью к родине и человечеству, долго исследовали причины общественного зла… и видят счастье в том, чтобы стать бессмертными, обеспечив торжество равенства. Быть может, при рождении революции нужно, и это как раз из уважения к подлинному суверенитету народа, заботиться не столько о голосах на выборах, сколько о том, чтобы власть попала в руки мудро и крепко революционные».

Правда, бабувисты предусматривали, что «после уничтожения тирании» народ изберет Национальное Собрание, облечённое высшей властью, но тут они делали важную оговорку: даже и после того, как революция будет совершена, Тайная Директория заговорщиков не прекратит свои труды и будет надзирать за поведением нового Собрания.

Ленин пошел дальше. Став диктатором и окружив себя гражданами вряд ли мудрыми, но решительными, он просто разогнал всенародно избранное Учредительное Собрание.

Собирались бабувисты учредить и свой Главлит: всякое сочинение печатается и распространяется, только если блюстители национальной воли решат, что его обнародование будет полезно республике.

Была предусмотрена даже знаменитая ленинская кухарка: как только установится подлинное равенство,

«множественность и противоречивость интересов окажутся уничтоженными, и искусство управлять общественными делами быстро станет доступно каждому». Тут и кухарка, и зачаток идеи, что при коммунизме антагонистических противоречий больше не будет.

Приведенных примеров, думаю, достаточно. Сомнения нет: та же цель насильно переделать общество и человека, те же методы, та же программа действий, та же бешеная, холодная ненависть к «врагам народа», к враждебным классам, которые самим своим существованием мешают достижению великой цели и поэтому подлежат уничтожению. Якобинцы и большевики — люди одной страсти, одной «структуры», одной веры. Эта вера, с её мессианским вдохновением, беспощадной моралью и обетованием революционного апокалипсиса, пришла в Россию с Запада.

Мудрый Токвиль говорит: «Из XVIII века и революции вытекают две реки: одна вела людей к свободным учреждениям, другая к абсолютной власти».

Первая из этих двух рек вспоила политический либерализм: евангельское в своем происхождении утверждение прав человека, гражданских свобод, плюрализма, разделения властей, конституционного строя. Вторая донесла до наших дней ненависть якобинцев к либерализму. Продолжаясь в XIX веке, якобинская традиция способствовала в условиях промышленной революции произрастанию современных тоталитарных идеологий. Буонаротти передаёт революционерам романтической эпохи эстафету эгалитарного коммунизма. Огюст Бланки, Маркс и Энгельс, их наследники Ткачёв и Ленин, все одинаково учились революционной науке у Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и несчастного Бабёфа, все они питомцы одной и той же революционной среды, возникшей из-под второй реки Токвиля. Большевистская революция — начало её великого разлива.

Десятки лет, кажется, никто не сомневался в этом преемстве: 1793 год — Парижская коммуна — большевистская революция. Особенно левые не сомневались: даже гимн у большевиков — гимн Коммуны, «Интернационал» Эжена Потье. А Красная армия — ведь это же воскресшая армия Второго года революционного летосчисления и воскресшие коммунары. И враги у них те же: новый Кобленц, новый Версаль.

Сам Маркс перед смертью предвидел перемещение очага мировой революции на восток. Он даже изучал русский язык. А в 1902 году Карл Каутский, тогда еще не «ренегат Каутский», предсказывал: «Революционный центр передвигается с запада на восток. В первой половине XIX века он лежал во Франции, временами в Англии. В 1848 году и Германия вступила в ряды революционных наций… Новое столетие начинается такими событиями, которые наводят на мысль, что мы идём навстречу дальнейшему его передвижению в Россию… Россия, воспринявшая столько революционной инициативы с Запада, теперь, быть может, сама готова послужить для него источником революционной энергии…»

Октябрьская революция потому-то и была встречена западными левыми с таким ликованием: они видели в ней продолжение 1793 года и Парижской коммуны, всех вообще европейских революций. А ведь, казалось бы, понимание, что большевики — наследники якобинцев, должно было Запад испугать. Все-таки столько крови было пролито! А вот поди же, как раз сходство большевистской революции с якобинской убеждало западных левых в ее правде и величии. Да что там левых! Во Франции даже такая буржуазная партия, как радикал-социалисты, гордились своим якобинством. Память о терроре мало кого смущала. Ведь он был, знаете, необходим для спасения

революции, так и большевистский террор. Анри Барбюс писал: «Тот, кто принимает цель, принимает и средства, необходимые для ее достижения. Сегодня насилие — реальность справедливости». Другой французский писатель, Пьер Куртад, в недавно вышедшей книге «Красная площадь» признается, что долго верил в виновность Бухарина, Зиновьева, Тухачевского и других осужденных на больших московских процессах, так как помнил об измене Мирабо, Дантона и Дюмурье. "Убеждение, что большевистский террор оправдан необходимостью спасать священную социалистическую революцию, объясняет, почему Запад так долго не хотел слушать об Архипелаге ГУЛАГ, не хотел верить, что он так бесчеловечен, так огромен, так ужасен. Пьер Дэкс, с тех пор, к его чести, прозревший, еще в 1949 году прославлял советские «исправительно-трудовые колонии» как одно из величайших достижений социализма.

Только после Будапешта, Праги и солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» стало больше невозможно скрывать правду. Тогда-то и была пущена в ход, впрочем, не новая уже, теория, что во всём виновата русская история и что поэтому судить марксизм по советскому опыту нельзя. У нас, мол, с нашими вековыми демократическими традициями коммунизм будет совсем другой, чем в отсталой полуазиатской России. Большевикам пришлось бороться с варварством варварскими средствами. И это Запад военными интервенциями, а потом «санитарным кордоном» довёл их до крайности. Да и территория такая огромная, централизованное планирование не могло дать должных волшебных результатов. Другое дело государства меньших размеров, вот где проявится всё превосходство планового хозяйства перед рыночным! И к тому яге только теперь в наиболее промышленно-развитых странах Запада сложились, наконец, условия, необходимые,

по Марксу, для успешной социалистической революции.

Всего, что придумывают, дабы убедить самих себя, будто архипелаг ГУЛАГ чисто русское дело, а марксизм тут ни при чём, не перескажешь. Между тем, страны, где коммунизм у власти, нынче уже не пересчитать по пальцам. Эти страны находились на разных ступенях экономического и политического развития. История их другая, чем история России. Их население другой крови, и все культурные и национальные традиции другие. И что же, в них во всех установилась сталинская модель социализма. Скажут: это советский экспорт при помощи танков. Но в Югославии, в Чехословакии, в Китае, во Вьетнаме, на Кубе и в некоторых других странах коммунистическая диктатура не была навязана Советским Союзом, а победила местными, национальными силами. Тем не менее, во всех эти странах, даже там, где не любят Кремль, царит сталинская модель!

Сторонники объяснять архипелаг ГУЛАГ «спецификой» русской истории не замечают, что рядом с марксистско-ленинской моделью тоталитаризма выросла похожая на неё, как близнец, национал-социалистическая модель. Правда, выкрашенная не в красный, а в коричневый цвет, но совсем такая же. А ведь Германия до войны 1914 года — не чета отсталой варварской России: по социальному законодательству, по динамизму промышленного развития, по демократичности учреждений, по влиянию социал-демократии — первая в мире. А вот кончилось тем же.

Обвинения, предъявленные в 1946 году в Нюрнберге гитлеровскому режиму, могут быть полностью предъявлены и большевистскому:

«Для того, чтобы обеспечить свою власть от всяких покушений… нацистские заговорщики создали и расширили систему террора против своих противников

и предполагаемых или подозреваемых противников нацистского режима. Они сажали в тюрьмы этих людей без суда, держали их в так называемом «предварительном заключении» и в концентрационных лагерях и подвергали их преследованиям, унижениям, ограблению, рабству и смерти…

Для того, чтобы достигнуть своих целей и задач, нацистские заговорщики подготовили захват тотального контроля над Германией…

После поджога Рейхстага 28 февраля 1933 года, те пункты Веймарской конституции, которые гарантировали свободы личности, слова, печати, собраний и союзов, были отменены…

Нацистские заговорщики уничтожили свободные профессиональные союзы в Германии, путем конфискации их средств и собственности, преследуя их руководителей, запретив их деятельность и заменив их примыкающей к нацистской партии организацией… таким образом, любое потенциальное сопротивление рабочих оказывалось тщетным и производительность труда германской нации была, фактически, поставлена под контроль заговорщиков…

Нацистские заговорщики, путем доктрины и практики, несовместимых с христианским учением, пытались ликвидировать влияние церкви на народ и, в особенности, на молодежь Германии.

Нацистские заговорщики резко ограничили независимость суда и сделали его послушным орудием нацистских целей…

Нацистские заговорщики запретили все политические партии за исключением нацистской партии. Они сделали нацистскую партию правящей организацией с обширными и чрезвычайными полномочиями…

Нацистские заговорщики низвели Рейхстаг на положение органа, состоящего из их ставленников… создали

сеть новых государственных и партийных организаций и "координировали" государственные учреждения с нацистской партией и её отделами».

Заменить в этом обвинительном заключении слова «нацистские заговорщики» словами «большевистские заговорщики» — и перед нами точное описание большевистской революции. Сходство анатомии нацистской и большевистской революций поразительно. По существу, это только два варианта одной и той же тоталитарной революции XX века, вернее, антидемократической контрреволюции и стихийного восстановления в современных условиях тоталитарных структур древних империй и первобытных кланов. Как могло это случиться? Почему и в России, и в Германии демократия так легко рухнула, в Германии чуть ли не по всенародному голосованию? Вот вопрос…

Международный военный трибунал в Нюрнберге не повторил ошибку Версаля. Он возложил ответственность за преступления гитлеровского режима не на немецкий народ, а на ближайших сподвижников Гитлера. Вот урок охотникам объяснять преступления гитлеровского режима национальным характером немцев, а преступления большевистского режима национальным характером русских. Такие разговоры только мешают исследованию. Во-первых, каждый определяет характер данного народа пристрастно, в зависимости от того, любит ли он его или нет. Перефразируя одного средневекового автора: у национального характера нос из воска, каждый перелепливает его по-своему, и поворачивает в какую хочет сторону. Во-вторых, национальные черты немцев и русских в течение многих веков менялись, но всегда оставались несходными, во многом даже противоположными. И вся история немцев и русских была другая, и политический и социальный строй другой, и кровь другая, и обычаи и традиции другие, а вот пришли к тому

же. Уж одно это должно было бы заставить задуматься. Значит, дело не в особенностях немецкой и русской истории, а в чем-то другом. Лишнее тому доказательство: в странах так называемого третьего мира, под разными небесами, на разных концах земли, среди народов с разной историей и кожей разного цвета, возникают тоталитарные режимы, одинаково похожие и на гитлеровский, и на марксистско-ленинский. Поскольку национал-социализм был побежден, преобладает всё же модель марксистско-ленинская. Она была описана бессчётное количество раз, скучно даже повторять: централизованное планирование хозяйства, национализация всех средств производства, всей торговли, всех видов социального обслуживания, тоталитарное государство на службе марксистской идеологии, диктатура компартии — единственной партии, а там, где сохранились остатки других партий, она партия-гегемон, её власть безгранична. Монолитная, строго дисциплинированная, она правит от имени пролетариата и ей всё подвластно: все государственные и административные органы, все массовые организации, вооружённые силы, полиция и весь народ: колхозники, рабочие, интеллигенция, техники, учёные. Её возглавляет или местный Сталин, или коллективное руководство, пополняемое путём кооптации. Сталин, а там, где Сталина нет, Политбюро, принимает от имени партии все решения, и эти решения беспрекословно исполняются. Сталин всегда прав: опираясь на мощный полицейский аппарат, он может уничтожить всех несогласных.

Если всюду, даже там, где прежде были демократические традиции, с приходом к власти коммунистов и этатизацией хозяйства устанавливается сталинская модель, то следует задать себе вопрос: а что если марксизм тут всё-таки причём, тогда и эта модель вовсе не искажение, а неизбежная, первоначальная

стадия построения марксистского социализма? и может быть далее окончательная стадия, ведь обещанная следующая — отмирание государства, каждому по потребности, скачок в царство свободы — так до сих пор и не наступила.

Но сторонники теории, что во всём виноват не марксизм, а русская история, никогда такого вопроса себе не задают. Нельзя, говорят они, осуждать великое мировое учение, надежду человечества только потому, что в варварской России оно привело к сталинщине. «Верующие, — замечает Раймон Арон, — всегда найдут доводы не отказываться от своей веры. Они не хотят признать, что предсказания марксизма опровергнуты и всем последующим развитием капитализма, и кошмарным опытом так называемых социалистических стран. И они не спрашивают себя, почему, собственно, коллективная собственность окажется несравнимо более эффективной, чем частная, и каким образом, по мановению какой волшебной палочки, можно будет сочетать централизованное планирование с личными свободами и демократией?.. А главное, они ни за что не хотят признать, что марксизм, соединяя беспощадную критику либерального общества с пророчеством социалистической утопии, всегда и при всех условиях неизменно приводит к тоталитаризму».

И действительно, опыт многих стран свидетельствует, что диктатура компартии, независимо от обстоятельств места и времени, ведёт к тоталитаризму. Так что и без татарского ига, опричнины, охранки и Ткачёва власть коммунистов в России была бы такой же. Выходит, неверно говорить, будто бы Ленин исказил Маркса, и так же неверно подкидывать ему какую-то особую русскую ткачевскую революционную традицию. Думать, что Советский Союз — всё та же царская Россия, только фасад перекрасили, — вредное

и опасное заблуждение. Это несопоставимые исторические явления, разного измерения, определённые разными генотипами. Нежелание Запада это понять может привести к трагическим и непоправимым последствиям. Надежда: у нас коммунизм будет другой, не сталинский, а либеральный, демократический, у нас другая история — надежда обманная, коммунизм бывает только сталинский, ленинский, брежневский.

Алексис де Токвиль, которого я уже упомянул, говорил: все предыдущие социальные и политические революции не выходили за пределы стран, где они совершались, французская же революция стремилась стать всемирной и стереть национальные границы с карты земного шара. Она объединяла или разделяла людей во всём мире, независимо от их национальных традиций, темперамента, законов, языка.

Токвиль считал поэтому, что французская революция была по-своему вдохновлена своего рода религией, такой же универсальной, как христианство или ислам, и подобно исламу распространялась по всему миру проповедью своих апостолов и мучеников и мечом своих воинов. «Она хотела определить права и обязанности не только французов, но всех людей на земле, хотела изменить не только общественный строй Франции, но возродить весь человеческий род».

С ещё большим основанием всё это можно повторить о большевистской марксистской революции. Так же, как якобинская, она тоже своего рода религия, да, в сущности, она та нее самая революция-религия, новый её передвинувшийся на восток эпицентр. Если об этом не помнить, в ней ничего не понять. Тут главная ошибка исторической школы, которая непременно хочет видеть в Советском Союзе всё ту же царскую Россию. В сборнике «Самосознание», вышедшем по-русски в 1976 году в Нью-Йорке, была напечатана очень типичная для этой школы статья американского

советолога Ричарда Пайпса. По поводу мер, принятых против террористов в конце царствования Александра II, он пишет: «Можно с уверенностью утверждать, что корни современного тоталитаризма следует искать скорее здесь, чем в идеях Руссо, Гегеля или Маркса. Ибо, хотя идеи безусловно могут породить новые идеи, они приводят к организационным переменам, лишь если падут на почву, готовую их принять».

Вспомни этот учёный эксперт историю религии и Токвиля, он увидел бы, что с гораздо большей уверенностью можно утверждать как раз прямо противоположное: идеи создают почву, готовую их принять. Христианство, ислам и все вселенские религии распространялись среди народов самых разных по крови и цивилизации, совершенно преображая жизнь этих народов, независимо от того, были они или не были готовы их принять. Так распространяется и марксова вера. В России почва для её приятия была подготовлена, во всяком случае, не больше, чем в любой другой стране иудео-христианской цивилизации. По выражению Раймона Арона, марксизм обещает приход на нашу землю «другого света». Именно в этом профетизме марксизма объяснение, почему, несмотря на архипелаг ГУЛАГ и все опровержения разума и опыта, марксистская религия продолжает распространяться даже в западных странах.

Как мы видели, марксистско-ленинская революция была продолжением и углублением якобинской, а она, с её мессианизмом, беспощадной моралью и обетованием преображения общества, была продолжением всей мессианской европейской революции, которая подымалась уже в Средние века в движениях эгалитарного хилиазма и бурлила в апокалиптических сектах, игравших такую важную роль в английской революции. Одержимые духом фанатизма, мести и подозрительности, эти секты и движения были террористичес-

кими по самой своей природе. Они верили, что для прихода Нового Иерусалима, нового братского справедливого царства, предварительно нужно разрушить существующее демоническое общество и перебить всех его нечестивых слуг, все его правящие классы. К этим сектам я вернусь в последней главе, но прежде ещё несколько возражений против теории, будто бы Советский Союз — только новое обличье царской России.